Георгий Васильев в эксклюзивном
интервью «РГ»: как это было
Валерий Кичин
ТРАГЕДИЯ, которая в течение трех
суток разворачивалась в театральном
центре на Дубровке, уже описана
многократно. Но каждый раз мы видели
события глазами тех, кто был вне
здания. Интервью, которое дал мне
Георгий Васильев, один из авторов и
продюсеров «Норд-Оста», содержит
принципиально новую для нас
информацию.
Это взгляд человека, смотревшего в
глаза смерти, человека, который
потерял многих своих друзей и был
свидетелем
сцен невообразимых и запредельных.
Взгляд человека, без которого жертв
было бы гораздо больше. Мы знаем, как
развивались события вокруг
театрального здания — он знает, что
происходило внутри. То, что вы сейчас
прочитаете, заставит вас
содрогнуться. Он через это прошел, он
это пережил, и не будем сейчас
требовать от его рассказа
абсолютной объективности. Рассказ
Георгия Васильева — о том, что
реально происходило, а также о том,
каким происходящее представало,
виделось или казалось запертым в
камере пыток людям. Для прояснения
всей истины мы обязаны его выслушать
полностью.
— Где вас застало вторжение
террористов, и какова была ваша
первая реакция?
— Мы с Алексеем Иващенко работали в
студии звукозаписи на третьем этаже,
когда прибежал наш менеджер сцены и
сообщил, что в зале стреляют. И
первая реакция, естественно,
броситься туда, узнать, в чем дело,
чем-то помочь. Потому что как это так
— в театре стреляют! Сбежал на
первый этаж и обнаружил там нашего
пожарника, который кричал на
непонятных людей в черном: «Бросьте
нас пугать, я же вижу, что это
пиропатроны, я по запаху слышу!» Но
когда ударили первые пули, мы поняли,
что дело серьезное. И тогда я
бросился в зал.
— То есть в принципе вы могли
побежать на улицу и спастись?
— А я и так спасся. По сути, вскочил в
последний вагон. Еще чуть-чуть, и мне
уже не удалось бы заскочить в зал.
Все решали секунды. К счастью, я
успел. Если бы не успел, меня
расстреляли бы или вытеснили за
пределы помещения. Мне нужно было
куда-то бежать: либо в зал, либо вон
из здания. Я побежал в зал. — Ясно.
Что было в зале? — Там к этому
времени все уже сидели смирно,
потому что зрители были окружены
цепью людей в черном. В основном это
были женщины с пистолетами и
гранатами в руках, к поясам были
прикреплены взрывпакеты. Мне ничего
не оставалось, как сесть с краю и
попытаться влиться в ситуацию. И
войти в контакт с террористами. Это
оказалось довольно просто, потому
что я очень быстро им потребовался.
Ведь театральное здание — сложная
конструкция и таит много опасностей
для людей, не знакомых с театральной
техникой и не умеющих с ней
обращаться.
Естественно, проблемы начались
почти сразу же. К примеру, они вдруг
обнаружили, что из тех больших
тяжелых штук, которыми они
забаррикадировали двери сцены,
повалил густой дым, и они не знают,
что это такое. А это были машины для
сценического дыма. Террористы были
вынуждены обратиться в зал: кто, мол,
тут знает, что с этим делать? К
счастью, я был, я знал, и вообще мне
кажется: мое присутствие помогло
избежать многих опасностей.
— В принципе вы оказались в роли
капитана захваченного корабля.
— В принципе да, и это счастье, что я
смог провести все трудные часы
вместе с людьми, которых я заманил,
если так можно выразиться, в зал,
собрал на спектакль, и я должен был
быть с этими людьми, с нашими
актерами, с нашим оркестром.
— Вы пытались вступить с
захватчиками в какие-нибудь
переговоры?
— Я был единственным человеком в
зале, у которого была возможность с
ними говорить. По той причине, что
они во мне постоянно нуждались. Я
пытался все время расширять сферу
влияния. И уже следующий эпизод
показал, что из них можно было
вытягивать какие-то уступки. Начали
дымиться и гореть светофильтры.
Световой компьютер завис в режиме
ожидания, а фильтры не рассчитаны на
такое долгое воздействие мощных
ламп. Пошел запах горелого, люди
перепугались. Террористы сначала
храбрились, но я им описал, как это
страшно, когда горит театр, и что они
даже не успеют выдвинуть свои
политические требования и погибнут
бессмысленно вместе со всеми за
несколько минут. Под таким
прессингом удалось выбить из них
рации, у меня появилась связь с
нашими людьми внутри театра, я даже
смог на некоторое время связаться с
людьми, находившимися вне здания. В
частности, с нашим техническим
директором Андреем Яловичем,
который был за пределами театра и
очень много сделал для нашего
освобождения. О таких эпизодах можно
рассказывать бесконечно — все трое
суток состояли из них. Я все время
был в каком-то деле, в какой-то борьбе
бесконечной, в какой-то многоходовой
шахматной игре, которая лично мне
очень помогла — я оказался как бы в
привилегированном положении.
Тяжелее было другим: они были
фактически прикованы к креслам, им
запрещалось вставать, звонить по
сотовым, поворачивать голову, даже
разговаривать, им было, конечно,
гораздо труднее. И физически, и
психически.
— Ваши артисты находились в зале
вместе со всеми?
— Да. К счастью, девочки наши успели
выскочить из здания, им очень помог
Иващенко: он забаррикадировал дверь,
ведущую в гримерки, и большинство
артистов, не занятых в начале
второго акта, сумели спуститься из
окон на связанных костюмах.
— Террористы вас слушали? Вам
удавалось на них влиять?
— Да. Не сразу, конечно. Я постоянно
пробовал степень возможного влияния:
можно ли сделать еще шажок, еще шажок...
Они меня дергали буквально каждые
сорок минут, у них все время
возникали проблемы. В какой-то
момент они захотели узнать, что там,
за большой дверью на сцене. Это был
вход в так называемый холодный
карман. Они потребован, чтобы я залез
по стремянке к одной из
вентиляционных решеток и показал,
что там есть. А потом я обнаружил, что
они играют в футбол нашим знаменитым
арбузом: вы помните, в спектакле с
ним ходит узбек.
Я у них этот арбуз выхватил: «Вы что,
это реквизит!». И положил арбуз в
сторонке. Тут они ощетинились: «Ты
кто такой, чтоб нам приказывать?!».
— Удалось что-то сделать?
— Очень многое. Удалось, например,
полностью снять пожарную опасность.
Ведь был момент, когда в зале начался
пожар.
— От осветительных приборов?
— Нет, там такая история была. Ведь
самая большая проблема — туалеты.
Террористов было слишком мало, чтобы
они могли контролировать все входы и
выходы из здания. Поэтому они
старались держаться или внутри зала,
или как можно ближе к нему. В зале у
них были орудия влияния: была мощная
бомба посреди партера, которую они
собирались взорвать. В сущности, эта
бомба была их единственной
серьезной защитой. Они мало знали о
здании: ни всех выходов из него, ни
устройства подвалов, потолков,
колосников, галерей. Поэтому они
старались всех удерживать внутри
зала. Человек 200—250 на балконе и
человек 600 в партере. И если участь
людей на балконе была легче — там
поблизости были туалеты, то из
партера они категорически никого не
выпускали. Я очень быстро обнаружил,
что сами террористы используют под
туалеты служебные помещения. Было
ясно, что для людей в партере эта
проблема скоро станет неразрешимой.
Я предложил использовать для этих
целей внутренние служебные лестницы,
но террористы опять-таки отказались,
сослались на нехватку людей и
невозможность все это
контролировать: выходы на лестницы
были слишком далеко от зала. И они
стали настаивать, чтобы в качестве
туалетов использовать оркестровую
яму. Для меня сама эта мысль была
невыносимой, я даже не знаю, как это
объяснить...
— Это понятно.
— Я предлагал другой вариант: снять
часть планшета сцены и сделать две
выгородки для мужского и женского
туалетов. Там на сцене есть люки,
через которые нечистоты могли бы
уходить вниз на трехметровую
глубину. Но они отказались и от этого,
опять же ссылаясь на трудности
контролировать сцену. И пришлось
всем, мужчинам и женщинам,
использовать оркестровую яму,
дальнейшее вы можете себе
представить. Через несколько часов
там творилось что-то несусветное.
Это были невероятные моральные и
физические мучения. Потому что
террористы и в яму пускали не всех и
не всегда. Разворачивались
душераздирающие сцены, когда сидела
девочка и умоляющим взглядом
смотрела на эту вонючую яму, потом
косилась на чеченку, которая была
неумолима: «Сиди, терпи, я же сижу!». А
девочка умоляла: я двое суток не была
в туалете, пустите меня... Все это
было пыткой. Яма очень быстро
превратилась в страшную клоаку, где
кровь смешивалась с фекалиями. Не
дай Бог кому это пережить. И вот на
второй день там загорелось. Дело в
том, что мы не могли полностью
выключить свет в яме — там было бы
темно. И в качестве подсветки
использовали лампы на оркестровых
пультах. Удлинитель одного из
пультов закоротило. Огонь
перекинулся на провода, с проводов
на листы нотной партитуры, начался
пожар. Слава богу, там был наш
золотой человек — начальник
осветительного цеха Саша Федякин, он
притащил огнетушитель, и мы с ним
заглушили огонь. Таких ситуаций было
довольно много.
— Как вели себя люди?
— Одни переносили все стоически и, я
бы сказал, героически. Другие
паниковали. Многие все время плакали.
— Друг другу помогали? — Были
совершенно удивительные моменты
самопожертвования. Рядом со мной
сидели двое наших музыкантов из
оркестра — жена Саша и муж Женя. У
него украинский паспорт, у нее
российский. Украинцев считали
иностранцами и обещали отпустить. И
Саша все время выталкивала мужа,
чтобы он отдал свой паспорт, и все
пыталась выкрикнуть: он иностранец!
А он не двигался: молчи, я без тебя
никуда не пойду. Я вспоминаю эту
драму, которая разворачивалась
рядышком со мной, с ужасом, потому
что Женя в конечном итоге погиб...
— Что происходило на балконе?
— Там было несколько полегче, потому
что им все-таки позволяли
пользоваться туалетами. А с другой
стороны, было труднее: их там было
поменьше, и там сидели наши дети — II
человек. И с ними не было связи.
Правда, с детьми были наши
преподаватели Галя Делятицкая и
Сергей Лобанков, которые их
поддерживали, огромное им спасибо...
В партере наши актеры держались
молодцами, пытались ободрить
зрителей: «Смотрите, не потеряйте
билеты, когда мы отсюда выйдем. Мы
вам обязательно доиграем спектакль!».
Рассказывали в лицах соседям, как
дальше развивались события в
спектакле. Поддерживали, как могли.
— Эта проблема с водой... Ведь в
театральных буфетах были продукты и
напитки — террористы что, даже не
пытались как-то обеспечить людей?
— Это было как раздача пряников.
Время от времени выходил чеченец и
бросал несколько шоколадок или
жвачек или давал несколько
двухсотграммовых бутылочек с пепси
— что это было для почти тысячного
зала! Можно считать, что трое суток
люди практически не ели и не пили. И
это обезвоживание организма усилило
действие газа.
— Вам пытались помочь извне — до вас
эта помощь доходила?
— В первые же сутки я успел передать
длинный список того, что нам нужно. А
нужны нам были в первую очередь
средства гигиены — женские
прокладки, средства для дезинфекции
оркестровой ямы, нужна была вода,
простая обычная вода. Я даже не
просил еды, я просил самое неотложно
необходимое: лекарства от желудка,
от сердца... К сожалению, ничего этого
мы не получали, а если и получали, то
не то. — Вам удавалось общаться с
теми, кто приходил с воли? С
профессором Рошалем? — Нет, он
работал на балконе, я был в партере, а
туда никто не приходил, мы только
выносили раненых, и мне удавалось
только вступить в контакт с теми, кто
принимал раненых, и с
представителями Красного Креста, с
Анной Политковской. Но какой это
контакт, когда в спину тычут
прикладами, приговаривая: «Пошел-пошел,
быстро-быстро, не оборачивайся!». Я
только успел шепнуть, что нам надо то-то
и то-то.
— Террористы не пропускали продукты
и воду. По всем телеканалам мы видели,
как подносы с провизией вносили в
здание театра.
— Но Красный Крест же они пропустили!
И лекарства, и воду, и сок. Просто
прислали не то, что требовалось. Ведь
в этой посылке могло быть то, что мы
просили, и что нам было реально нужно!
Знаете, что нам прислали из
обезболивающих средств? Анальгин в
ампулах! Не в таблетках даже. Что мы
могли с ним делать?.. Я вам сейчас
скажу, наверное, спорную, но очень
важную для меня вещь: ведь, думая о
происшедшем, надо понять людей,
которые оказались в заложниках,
понять их родственников и друзей.
Так вот, когда решался вопрос о
способе разрешения конфликта — идти
или не идти на штурм и если идти, то
когда и с какими средствами, — на
чашах весов с той и другой стороны
лежало очень многое. И было много
вариантов. Одни ущемляли бы
национальное достоинство России, но
при этом сохранили бы жизни людей...
— ...и умножили бы жертвы завтра.
Террористы поймут, что сработало, и
пойдут значительно дальше. В терроре
цепочка безнаказанности тянется
бесконечно, разве не так?
—И все же поймите меня, когда я
говорю о варианте длительных
переговоров. Понятно, что решение
было сложным. Но сегодня-то на этих
весах лежала судьба людей в
захваченном театре. Поймите их: если
средства массовой информации молчат,
если молчит общественность — тогда
и вес этих жизней небольшой. Об этом
тревожились заложники. Они вопили в
свои сотовые телефоны, они взывали к
друзьям, к родным, к журналистам, к
знакомым политикам, просили
обратить на них внимание, выйти на
демонстрацию, просили, чтобы ни в
коем случае не было штурма. Чтобы
пошли на уступки, но сохранили
человеческие жизни. Но в некоторых
СМИ даже пытались занизить число
заложников.
— Знаю, но извне это виделось как
очередная торопливость журналистов,
а не информационная блокада. Сам
слышал, как один телеканал настаивал,
что ваш зал всего на 300 мест, но я
понимаю: на вашем месте и я в
безответственности конкретного
репортера видел бы большую политику,
хотя это и не так.
— Возникла даже эта гнусная теория
насчет того, что все заложники впали
в «стокгольмский синдром», что они «полюбили
своих мучителей» и поэтому
выполняют все их указания.
— Какое развитие событий вы считали
бы правильным?
— Я понимаю, что любой сценарий,
который я могу вам описать, будет
поднят на смех профессионалами. Они
легко объяснят, почему этого нельзя
было сделать. Но при том количестве
жертв... Из 76 сотрудников «Норд-Оста»,
находившихся в зале, погибли 18
человек! Из 32 музыкантов оркестра
погибли 8! А представляете, если бы у
одной из этих чеченок дрогнула рука
и хотя бы одна бомба сдетонировала!
Поймите, все было ужасно, но все были
готовы идти на новые испытания,
только бы уменьшить количество
смертей. Только об этом мы просили,
звоня знакомым, друзьям и
журналистам, и спасибо огромное всем,
кто старался нам помочь, привлечь к
проблеме внимание общественности.
— Как вы оцениваете сам штурм?
— Наверное, это было сделано
суперпрофессионально. И, наверное, я
не имею права судить решение
командиров насчет того, какую дозу
газа дать в зал. Честь и хвала этим
людям, которые сумели определить
дозу, усыпившую всех террористов.
Хотя только я лично знаю в зале
нескольких человек, на которых газ
не подействовал вообще, я могу
назвать их имена. Они остались в
полном сознании и вышли из здания
своим ходом — вы понимаете, что это
означает? — Пресса сообщала, что
часть заложников удалось каким-то
образом предупредить о готовящемся
штурме. Вы в числе тех, кто знал? И
было ли это так на самом деле?
— Больше всего на свете люди боялись
штурма! Они понимали, что это
огромный риск. Может быть, они не
понимали, что часть уцелеет: они
думали, что любой штурм вызовет
взрыв огромных бомб, лежащих в
креслах, и погибнут все. Так что для
них штурм означал смерть. Поэтому
распространение слухов о том, что
после третьей ночи начнут
расстреливать заложников и начнется
штурм, несло только панику. И
распространять такие слухи —
преступление, мы получили бы
массовый психоз, истерику, которая
неизвестно чем бы кончилась. Для
меня готовящийся штурм был вполне
очевиден. По тону СМИ и политиков,
которые выступали.
— Вам удавалось все это отслеживать?
— Да, у кого-то были радиоприемники,
по рядам передавались слухи. Во-вторых,
я очень хорошо знаю это здание — от
подвалов до крыши. И знаю, что
множество дыр оставались
незакрытыми, и через них можно было
напасть на террористов. Можно было
подобраться через подвалы,
вентиляционные камеры и воздуховоды,
террористы не могли контролировать
колосники и галереи. Существовали
переходные мостики над подвесными
потолками, где можно было разместить
хоть роту снайперов. Террористы
понятия не имели о том, что находится
за каждой из многочисленных дверей.
Они были защищены только своими
бомбами и угрозой их взорвать. Но мне
было абсолютно ясно, что в этой
ситуации ни один спецназ не устоит
перед соблазном начать штурм. Из СМИ
я знал, что после третьей ночи начнут
расстреливать, и поэтому спокойно
приготовился к штурму. И когда пошел
газ, я даже сказал соседям по креслам:
успокойтесь и засыпайте. А потом и
сам вырубился.
— Как вы перенесли действие газа?
— Плохо, потому что сидел прямо под
кондиционером и получил большую
дозу. Но слава богу, я человек
крепкого здоровья и хорошо переношу
стресс. И уже через 10 часов меня
откачали, и я пришел в себя.
Сработало и то, что я лежал с краю, и
меня быстро вытащили на воздух.
— Как сейчас себя чувствуют дети, и в
какой мере происшедшее сказалось на
их психике?
— К сожалению, я еще не видел ни
одного ребенка, думаю, что они сидят
по домам и над ними хлопочут родные и
близкие и радуются их спасению. Мне
трудно очень об этом говорить: дети
есть среди погибших, в том числе из «Норд-Оста».
— Как вы думаете, почему для теракта
выбран именно «Норд-Ост»?
— Я задавал этот вопрос террористам,
и они ответили: вы русский мюзикл. На
«Чикаго» ходят больше иностранцы, а
они нам не интересны, нам интересны
граждане России. Кроме того, наш
спектакль шел каждый день в одном и
том же режиме, к нам легко было
присмотреться, изучить все
необходимое.
— Понимаю, что рано об этом говорить,
но вопрос волнует всех: «Норд-Ост»
занял в сердцах людей совершенно
особое место — он будет жить?
— Честно скажу: не знаю. У меня нет ни
сил, ни средств, и я один не в
состоянии ничего сделать. Слишком
большой ущерб. У нас нет даже денег,
чтобы заплатить сотрудникам. Сейчас
в результате теракта мы вынуждены
уволить всю команду «Норд-Оста» —
более 200 человек. Нам нечем им
платить. Мы обращаемся в Фонд
занятости, объясняем: на нас напали
террористы, мы жертвы политической
обстановки. Мы вынуждены уволить
актеров, но надеемся за два-три
месяца восстановить спектакль.
Можно им пока выплачивать пособие по
безработице хотя бы в размере
половины их оклада? Мы же честно
делали все отчисления. Получаем
ответ: нет. А я говорю даже не о
восстановлении мюзикла, а просто о
поддержании людей, пострадавших от
теракта. И ответ — нет. Вот что
ужасно. Поэтому ждать более
серьезной помощи от государства я
боюсь. Правда, слышны заявления о том,
что здание отстроят. Но что это такое
— отстроить? Отстроят к летнему
сезону, когда будет очередной спад
зрительской активности, а через год
у нас заканчивается срок аренды. И
это будет помощь не нам, а
шарикоподшипниковому заводу. Кроме
того, нужно же не просто здание
отстроить, нужно еще восстановить
сложнейший спектакль, а главное,
провести социальную реабилитацию
этого места, где погибло столько
людей.
Конечно, если город действительно
окажет поддержку, можно попробовать
все восстановить. Хотя теперь
артистам трудно будет выйти на эту
сцену, музыкантам сесть в эту
оркестровую яму, зрителям войти в
этот зал. Наверное, и это можно было
бы преодолеть — заменить кресла и
баннер, который все эти дни был на
телеэкранах, но, может быть,
правильнее сделать «Норд-Ост»
подвижным, чтобы его увидела вся
страна. Чтобы его можно было
показывать полгода в Москве, полгода
в Петербурге, полгода в
Екатеринбурге, Самаре, в ближнем
зарубежье...
Но это все прожекты, а я вам привел
только один пример — надо
поддержать выброшенных на улицу
сотрудников «Норд-Оста», и даже
здесь мы не можем найти понимания...
Источники:
Форум
на сайте ivasi.ru
|