Обнаруженное

 

Обращения, раздумья, откровения
(Небольшие эссе Якова Юрьевича из его архива)

К людям

Люди! Обращается к вам старый человек, но каждый из мыслящих давно сказал себе то же вслух или про себя. Каждый из нас по-своему страдает от лжи, окутывающей нас в течение столетий от рабовладельчества до наших дней. Одни принимают эту ложь как неизбежную норму, благоразумно вписываясь в нее активно, или, как политики, ханжески ратуя за нее. Другие, воображая себя более благородными, не участвуют в ее распространении, принимают ее пассивно, питаются ею, спят в ней и одеваются ею. Лишь немногие время от времени стряхивают этот туман и пробивают сквозь него светлый путь. То, что сказали людям Моисей и Христос, Магомет и Толстой, они это сказали, и мы это знаем. Разве не знали Римские рабовладельцы или русские крепостники, что они лгут вслух или про себя, оправдывая неправедный образ жизни? Разве не знают о том же сегодняшние угнетатели в мире империализма и захватчики-администраторы в мире тоталитаризма? Разве многие из них живут в неведении о демагогической сущности оправданий этой лжи? Вся эта ложь в сфере социальной и семейной давно раскрыта великими учителями и добрым десятком выдающихся писателей и публицистов. Незачем повторять Лессинга и Гете, Байрона, Пушкина и Лермонтова, Бальзака и Чернышевкого в стотысячных томах, перепевающих давно уже высказанные великие идеи добра и братства. Социологи давно превосходно знают, как разумно создавать и распределять богатства земли и как ее беречь.

Только ложь, окутывающая наш страх,нагромождает одни надуманные институты и учреждения на другие. Только привычная ложь оправдывает десятки якобы искренне исповедуемых социальных теорий и целых «научных» дисциплин. Кто не знает, что одно насилие влечет за собою ответное, а мстительные честолюбцы к нему призывают.
Насилие, колонизация, проводившаяся Западной Европой (не миссионерами, а военными), равно как и безудержная агрессия русских или монголов, разве творившие зло не понимали, что это бесчеловечно? Каждый маслящий человек понимает, что только ханжество и демагогия могут оправдать захват необозримых и неосваимых земель и одновременно сокрушаться по поводу агрессивности народа, закрепляющегося во враждебном окружении на мизерном клочке земли Израиля.
И разве не знают клерикалы, к слову сказать, что проповедывать нелепую идею об особой избранности своего народа – это оскорбительно в адрес своих братьев – других народов? Разве не знают американцы, что им надо уйти из Персидского залива, а русские, что им надо вернуть японцам острова? А если знают, значит делом ближайших поколений является не проповедь основных истин, а реализация их силой, находящейся над схваткой. Если эти истины знает каждый из нас, значит каждый из нас мог бы продиктовать эту волю. Кто же из нас способен, держа в одной руке старый завет, Евангелие и Коран, а в другой – электронный управитель миром, взять на себя ответственность Бога? История подсказала уже это в примерах Моисея, Христа и Магомета. Бог – это гений, способный отречься от непосредственных сиюминутных интересов своей семьи, клана, нации, класса. Это не может быть эгоист или националист, т.е.человек, чье оружие – ложь во имя чьих-либо преимуществ. Откройте же дорогу этому гению. Не обижайте его ни насмешкой или клеветой, ни тюремной решеткой. Дорогу ему! Среди безумной нашей суеты мы и не заметили, как он приблизился. Дорогу ему!

.
5.YIII.81г. Без ложной деликатности

Нет плохих народов, есть плохие люди. Прекрасная формула для любого народа, если его оценивать с учетом бесконечного ряда поколений. А на определенных этапах истории – может ли быть грешен народ?
Скажем, немецкий народ в период фашизма? Помню этот вопрос, поставленный И.Эренбургом году в 1938 не то в «Правде», не то в «Известиях». Помним последовавший позже военный призыв: «Убей немца!». Нет, бывают грешные народы, ослепленные националистическим эгоизмом, готовые за похлебку мнимого благополучия закрыть глаза на подлость своих вождей, низменность целей и преступность средств. С горечью думаю о советских людях, взлетавших на вершины нравственного могущества, а затем опустившихся на пошлое дно. Вижу апогей государственной безнравственности: «закон», нарекающий свободное слово «клеветой на правительство» и казнящий за это слово (уму непостижимо: в стране Ленина – наказание за критику!) Вот «законы», до которых пало мое поколение. Такое поколение, такой народ на данном отрезке времени – грешный народ.
Народ называет себя революционным и советским. Какой же он сегодня революционный и какой он советский, если он терпит ханжеские речи о коммунизме, наблюдая спецмагазины, спецпайки, спецбольницы, спецсанатории, спецдачи, спецвагоны; если судьи руководствуются в своих решениях звонком из высших учреждений; если целые народы, согнанные со своей земли, не могут вернуться на родину; если евреи, столь активно боровшиеся за революцию и власть советов, низведены до степени дискриминируемых людей; если их, откровенно изгнав из правительства, из министерств и партийных аппаратов, практически закрыв доступ в исследовательские и многие высшие учебные заведения, не принимают на многие типы работ; если их детей принимают в институты в меньшем проценте, чем в царской России, где была известна 3%-ая норма; если из обихода изгнана еврейская музыка, драматургия и другие виды национальной культуры; если мы братаемся с королями и шейхами и призываем их объединяться по национальному принципу и всем им вместе идти бить евреев; если, опираясь на эти националистические принципы , государство не только поощряет арабских националистов, не признающих права Израиля на существование, но и подстрекает ЮНЕСКО и другие институты ООН на идиотские решения, чернящие Израиль; если при всем этом, глядя тебе в глаза, заявляют, что антисемитизма у нас нет, если при всем этом в 1976 г., когда мы закупаем хлеб в США (и даже во Франции), народ смотрит балаган ура-съезда не только без хохота или возмущения, но даже без юмора? Что можно сказать о народе, который приемлет подобное вот уже 30 лет? Если он не умирает от стыда, не выплевывает все это изо рта своего, не выдыхает этого из легких своих, не просит прощения у жертв своих, нередко все еще преданных ему?
И среди немцев в пору фашизма находились люди с чистой совестью, и среди нас сегодня встречаются единичные проблески гражданственной чистоты. Единичное, однако,- не общее. Нет, мы – грешный народ.

Что же имеется в этой позиции, кроме оценочных суждений?
Может быть следует начать с цитаты из Э.Ренана?
«....едва ли в прошедшем можно найти какое-либо великой дело, происшедшее совершенно безупречным образом. Перестанем ли мы быть французами только потому, что Франция созидалась столетиями вероломства? Откажемся ли от благодеяний революций потому, что революция совершала бесчисленные преступления? Если бы дом Капетингов успел нам создать хорошее конституционное учреждение, подобное английскому, неужели бы мы его высмеивали из-за лечения золотухи?» (Жизнь Иисуса, Спг, 1896, стр.20).
Петр ходил по трупам, Иван был не только грозен, но и жесток: смотри на жизнь с высокого бельведера, тогда взор будет не только шире и глубже – он станет и терпимее??
------------------------

Сегодня об антисемитизме в России говорят советские евреи, а русские делают вид будто антисемитизма нет. Завтра миллионы русских будут испытывать стыд за допускавшийся их страной и правительством антисемитизм. Как нынче – в ФРГ. И стыд , и раскаяние, т.к. антисемитизм пагубно сказался на Германии при фашизме, так и на России при социализме середины ХХ века.



"Прямым текстом"

Быть рабом – тяжко. Быть же рабом, которого еще и принуждают улыбаться, выражая восхищение угнетателем – противно. Когда к тому же твой угнетатель – болтун, который испытывает потребность, не умолкая в течение десятилетий ханжески выставлять себя этаким благодетелем, тогда и вовсе тошнит.
Бывало мама говорила: « Переносить горе, когда у детей все же есть обед – это еще переносимо, но горе без обеда для детей – это ужасно»
Быть рабом – тяжко, но слышать при этом еще и ханжеские речи о добре и правде – от такой вони кружится голова, появляется ощущение ползания мурашек в кончиках пальцев и мучительные позывы на рвоту.
Беспрестанно различные силы, от правительственных до свободных обществ типа «Союза Михаила-Архангела», «Памяти» оглушают тебя речами о русском патриотизме, о благородной душе народа, о его исключительной доброте. Чем же себя исторически проявила эта добрая душа, начиная со времени своего освобождения от монгольского ига?
На планете XYI век. Уже были Моисей, Христос и Магомет. Уже отшумели цивилизации Китая, Египта, Греции и Рима. Рядом на континенте творят Микельанджело и Рафаэль, мечут огненные искры духа Лютер, Шекспир и Сервантес, мыслят Бэкон и Коперник.
А в великой России? Здесь сажают на коня юношу Ивана и вводят его в казанский Кремль. Царь пока дурачок. Еще не созрел садист и самодур со своей опричниной, детоубийством, патологической жестокостью. Но он уже полез за Волгу. Зачем? Ведь не освоена и десятая доля своих земель! Не может добрая русская душа без завоеваний. Зачем, спрашивается, Строгановы натравливали главаря шайки Ермака со своей бандой на Сибирь? И без этих территорий Иван Грозный не знал, что делать с имеющимися. Пусть грабят, хапают. Как удавы: глотают, а переварить не могут. Ведут кочевой образ жизни даже в ХХ веке. Кочуют на целину, в тайгу, а на своих землях вырастить хлеб не могут, покупают его за рубежом. Устремлялись не только на Крым, но и на Кавказ и на Дальний Восток, объявляя солдатам-завоевателям трехдневные свободы грабежа и насилия. Эта агрессивность была не от нужды, а так, от прихоти, от раздувающихся ноздрей и звериной слюны.
И вот вожди этого-то народа провозглашают себя судьей в отношении маленького народа, уничтоженного наполовину Гитлером, поистине берут на себя нахальство осуждать этот народ за защиту своего древнего отечества, вновь, наконец, обретенного. Это отечество окружают враги, откровенно требующие уничтожения его. Они нападают в первый же день образования государства Израиль, они вырезают груди женщинам и отрубают головы мужчинам, возвращая трупы родным. . Они даже в армейцев нового государства бросают камни и гранаты. Армейцы защищаются и, тем ни менее, строго судят тех своих коллег, которые превышают юридические права в борьбе с насилием. Права врагов обсуждаются в парламенте, где свободно выступают члены парламента, арабы. Это государство, видите ли с точки зрения русских – агрессивное государство. Убийцы, уничтожающие по 20 млн людей на каждом этапе своего кровавого пути, выражают благородный гнев, претендуют на роль судьи и посредника. Они стыдят израильтян, натравливают на них врагов и утверждают, что фашисты не они, а израильтяне. Сами же они не агрессоры, не завоеватели, они не захватили просторы от Балтики до Тихого океана, они и в наше время не позарились на Кенигсберг и Южный Сахалин. Зачем столько ? Верните чужие земли и – вы представляете себе нравственный и политический эффект такого мудрого акта? Попробуйте, однако, высказать русскому христианину эту мысль!
Время от времени здоровое начало нации вспыхивает в лице гения вроде Л.Толстого. Заговаривает совесть его устами и правда обнажается. Но где последователи?
Нет, русские в большинстве своем из тех, о которых сказано: «А Васька слушает – да ест». Ест не только территории, тела живых людей. Да еще поучает, натравливает, сталкивает лбами, а в свободное от всего этого время стоит над своими и чужими народами с поднятой дубиной.

Продолжение темы национальной боли

Второго августа 1983 года исполняется 500 лет с того дня в истории человечества, когда Сикст IV издал декрет о создании постоянного «священного» трибунала в Кастилии и по представлению испанской короны (Фердинанд и Изабелла) генеральным инквизитором был назначен Томас Торквемада. Уже через два с половиной месяца его полномочия распространились на Арагон, Валенсию и Каталонию. Как в последующем распространялся этот смрад, хорошо известно. С различными перерывами и в различных формах необузданные психопаты типа Торквемады возрождались. Как это могло случиться после средневековья, в период возрождения, а затем и в наше –новое время?
Одной из важных причин такого рода массовых психозов является эффект прецедента. Было же такое, значит это возможно. Был Торквемада, были его последователи в Испании и других странах, а страны эти и народы, допустившие такое, не были прокляты, изолированы и осуждены. Имеется огромная литература, оправдывающая инквизицию, «объясняющая» ее «исторической необходимостью», особенностями того времени и пр. и пр. Итак, это не только возможно, но и оправдывается: на всякого ханжу-палача найдется ханжа-защитник. А что, если бы прецедента не было бы? Если бы человечество изолировало сильную Испанию, пренебрегло бы экономическими выгодами контакта с нею, бушевала бы там чума инквизиции столь долго?
И еще. Если бы в свое время существовал некий Всемирный орган, изолировавший исполненную зловония Испанию, терпел бы ее народ своих инквизиторов столь долго?
И еще. Если бы таким образом был уничтожен прецедент безнаказанности инквизиции, могли бы возродиться новые Торквемады в обличьи Гитлеров и Сталинов?
Как бы мы ни относились к таким вопросам, современное человечество должно себе ставить их. Смешно полагать, что новая инквизиция, новые государственные и религиозные институты делают невозможным возрождение инквизиции. Она расцвела не в Средневековье, а в период Возрождения, она в худшей форме возродилась в 30-е и в 50—годы ХХ века. Смешно полагать, что новые политические веяния делают невозможным возрождение инквизиции. Она возникла в феодальной Испании, она повторилась в капиталистической фашистской Германии, она оказалась возможной даже в стране, стремившейся к социализму. Вот почему нечестно обманывать население земли посулами решения «всех» проблем за счет общего прогресса, цивилизации или за счет конкретных политических сдвигов, революций и пр. Речь идет не о материальном прогрессе, чей неотвратимый ход неизбежен, закономерен. Речь идет о том, как сохранить честь, достоинство и жизнь человека при любом режиме, как не допустить Торквемад на нашу, а может быть и другие планеты? Поистине, наученное горьким опытом человечество обращается к будущему со скромной мольбой:
- Не до жиру, быть бы живу.
Итак, чтобы уберечь тела и души возможных новых жертв новых Торквемад, целесообразно не только блокировать любые их оправдания, следует делать какие-то шаги осуждения, следует заявить, что такие прецеденты в цивилизованном мире не будут допущены. Следует уничтожить психологический эффект прецедента инквизиции, как был уничтожен прецедент отправления физиологических надобностей на людях. Естественно, что меры осуждения исторических маньяков-инквизиторов не могут быть такими же, какими были их меры осуждения «еретиков». Осуждаюшие меры, налагая пятно на человеческую общность, допустившую инквизицию, должны не унижать, а служить призывом к размышлению, к совершенствованию. При принятии соответствующих мер любая человеческая общность, подвергнутая им, должна не противиться им, не вывертываться за счет своих политических и других влияний, не интриговать, а открыто принимать их как должное, как свидетельство готовности никогда не допустить возобновление подобного. Следует признать, что в России однажды наметилась такая тенденция и в то время никто не считал зазорным осуждать наше прошлое устами поэта:
- Тут ни убавить, ни прибавить,-
Так это было на земле.
Следует признать, что и Ватикан, хотя и сквозь сжатые зубы, но заявил об отмене инквизиции и запрещенных книг. Но где гарантия того, что завтра не появятся новые диктаторы и новые Вселенские соборы с грузом прежних прецедентов?
В этой связи нам представляется целесообразным в порядке подготовки к юбилею печальной памяти инквизиции обсудить возможность следующих шагов.
1. Принять в ООН и призвать все правительства мира к утверждению решения об осуждении Испании, Германии, Советского Союза и Гаити за имевшие место в их истории институты типа инквизиции. Символической конкретизацией этой меры могли бы стать, например, недопущение представителей этих стран к возглавлению международных общественных и политических институтов.
2. Учитывая, что первыми жертвами испанской инквизиции и Гитлера были евреи и что тем же юдофобизмом завершил в 1952 году свою инквизиторскую деятельность Сталин, сделать все возможное, чтобы уничтожить прецедент безнаказанности любой дискриминации евреев. Следует опасаться коварного тезиса о том, что не надо выделять отдельно еврейский вопрос. Тезис о необходимости рассматривать этот вопрос в контексте де национальной дискриминации вообще выдвигается лишь тогда, когда ставится вопрос о защите евреев, когда их дискриминируют, бьют и уничтожают независимо от дискриминации народов вообще. В этой связи ООН, призывая к недопустимости дискриминации по принципу крови, должна, во-первых, потребовать полностью и бесповоротно прекратить установившуюся в Советском Союзе после 1952 года и проводимую с эпилептоидным упорством политику дискриминизации евреев. Сами по себе лицемерные заявления различных советских деятелей об отсутствии в этой стране антисемитизма должны рассматриваться как нежелание покончить с этим злом. ООН должна, во-вторых, аннулировать, признав позорным документом, свое решение от 27 ноября 1967 г., которое является документом дискриминации: по различным политическим соображениям лишили права переговоров, потакая в этом агрессивным арабским режимам. Решение от 27 ноября 1967 г. требует от Израиля вернуть этим режимам возможность заявлять об уничтожении Израиля, готовиться к этому уничтожению и совершить его. Ни к какому народу, вставшему на защиту отечества, такая издевательски дискриминирующая мера свыше не применялась. В некотором отношении это напоминает ситуацию мюнхенского сговора, когда для «успокоения» другого агрессора (Гитлера) было принято решение отдать на его съедение Чехословакию. В отношении евреев прецедент их жертвенной роли в такой степени живуч, что даже их военную победу ООН не признала. И потребовала создать довоенные преимущества усмиренному агрессору. Интересно: как приняли бы народы Советского Союза требование вывести в 1945 г. войска из усмиренной Гитлеровской Германии? Все честные люди земли, свободные от влияния всяческих пропаганд или явных заблуждений, поняли решение от 27 ноября 1967 г. четко:
евреев сжигали безнаказанно на кострах инквизиции,
евреев топтали безнаказанно копытами казацких лошадей,
евреев сжигали в печах Освенцима и в застенках Лубянки. Все это было возможно. Это были реальные прецеденты. Но вот в ответ на новую угрозу уничтожения они поднялись – и победили. Тогда суд старейшин человечества, находясь больше под гипнозом старых прецедентов, чем под влиянием Долга, заявил:
- Мы лишаем евреев права на переговоры, права, которым пользуются все народы. Даже после победы не сядут с вами покушавшиеся на вас за стол переговоров.
Хватит ли у человечества мужества еще раз заявить о своей давней клевете на этот народ, о своей новой вине перед этим народом – таков пробный камень совести людей мира, его моральных резервов, прочности профилактики таких чумных эпидемий как Торквемада, Гитлер, Сталин или любой какой-нибудь папаша. Прецедент безнаказанности жестоких и ханжеских принципов инквизиции должен быть уничтожен. Гордиев узел должен быть разрублен. Люди мира, старейшины земли! Заклинаю вас не повторять жутких ошибок Вселенских соборов, сжигавших гусов. Обратитесь не к прежним прецедентам политиканства, а к совести своей, решитесь на шаг из мира дикости в мир Новый.



ГОРОДУ КАЗАНИ
(Стихи о второй любви)

Казань – город моих зрелых лет. Город, в котором тебя обдают волны Волги, а глаз радует кипение лесов твоих пригородов; где давняя литературная память об Аксакове, Державине, Тукае, Горьком или Шаляпине оживает в парке «Казанской Швейцарии», в здании первой гимназии, старой пекарни или в Марусовке, в водах Кабана или Булака, в Кремле или на проломных улицах. Кованные ограды и балконы купеческих домов на Грузинской, Лядской или Ново-Комиссариатской улицах.; особняки на Тукаевской и др.улицах татарской столицы, мечети и церковные купола, университет, дом Ушкова и «Старая клиника» Казани. Это только твое, неповторимое. Но ведь много здесь и не твоего, неспецифического. Это ведь и точка, одна из миллионов точек на карте земли. И освещена она лучами общего для всей земли солнца и общими законами видения. А увидел ее ваш покорный слуга в зрелые годы. И что бы я ни говорил о родном городе, до волн ее рек и озер меня обдавали иные, более родные воды, и слышал я звуки органа в иных консерваториях, голоса профессоров – в иных университетах. И как ни сладок дым отечества, я вкусил эти ощущения в детстве не в Казани. Если скажу, что воспринимаю казанца точно так же, как товарища моей юности, правда будет сомнительной. Не также. Ведь и люди этого города, выросшие не со мною вместе, не встречавшие со мною здесь первые вёсны. Не игравшие со мною в воллейбол на здешних площадках и прощавшиеся перед отправкой на фронт не со мною, они, как бы ни были объективны, меня принимают своей лимбикоретикулярной формацией не точно так, как принимают своего закадычного друга детства и юности. Я на них не в обиде, большинство из них ко мне добры. Не будьте же и на меня в обиде. Я люблю этот город не первой, а второй любовью. Не спешите судить, хорошо это или дурно. И в первой любви бывают минуты восторга и часы осуждения, часы созерцательного наслаждения (кайфа) и дискомфорта. В сутках – 24 часа и 1440 минут. Если в тебе постоянно живет мысль и чувство, ты – богач. И в этом богатстве есть и восторг и холодная критика, радость и досада. И все это – жизнь. И все это – правда. Все грани ее имеют право на откровенное свечение и безграничное преломление лучей. Если какие-либо грани кристалла вам кажутся неприемлемыми, поверните его другой стороной – ваше право. Но правду кристалла не осуждайте. Правда – не объект для суда, она объект для суждений. Привет тебе, город второй любви.

_________________________
1992 год. "Ожиданное" откровение

Я оставил дачу на один вечер и, приближаясь к подъезду нашей квартиры, услышал голос близкого мне коллеги. Он сидел на балконе – непривычное состояние для деятельного врача. С третьего раза его упорное приглашение было принято: я махнул рукой на кипу дел, на бумаги на моем письменном столе, на все, что меня ждало дома и решил почесать язык с моим давним собеседником. И его домашние были на даче.
Его круглое лицо и лысина чуть лоснились. Приблизившись, я ощутил запах водки, его глаза чуть на выкате были оживлены чуть больше, чем обычно – не пьян (таким я милого соседа и не видывал), а так, чуть под шафе. С ним и без того беседы бывали весьма доверительные, можно было предположить хорошее время препровождение. Бутылка коньяка была откупорена и маленькие рюмки на стол поставлены. Закуска в холодильнике нашлась.
Беседа как-то коснулась того, что в Казани нет русских, татар, украинцев, евреев – есть одна нация - казанцы. Арские и Казанские татары – разные. Елабужский еврей – прелесть, казанский – дрянь. Казанец, экземпляр с задатками культуры (старый университет!), краснобай и начисто лишенный искренности субъект. Он смотрит тебе в глаза, речь его безупречна, такая, казалось бы, искренняя. Но не верь ни слову. Если же ты пришел к нему со стороны зачем-то и для него интереса не представляешь, та же «искренность» проявляется в том, что он тебя как бы и не заметил, не услышал. Отказывая тебе в просимом, он на тебя и не взглянет.
И еще разговор коснулся того, что большинство населения – с дипломами одного из 20-ти институтов, но та же жульническая обстановка породила всюду, а в Казани особенно, ложные авторитеты, отсутствие глубины, моральное убожество, показуху.
В отношении причин всего этого мы с коллегой давно придерживались твердого мнения: диссоциация между потерянными традициями дореволюционной университетской Казани и потребностью показать себя все же «столичной» персоной, начальником. Город – миллионный и, к счастью, вкраплений добропорядочных, а иногда и интересных людей – достаточно, круг приятных друзей создать можно.

Об уже ушедшем друге

-Вчера,- начал мой товарищ, когда мы уселись на диван,- я до позднего вечера торчал на даче у моего знакомого инженера, Вы его знаете, это И. Надо ли говорить, что это милейший татарин, без намека на национализм, образец профессионализма, хорошей морали, хотя он и повертелся лет восемь в сферах партократов и сановников.
Мы знали, что ему не повезло с семьей. Жена – властная особа с претензиями, без образования, но с крепкой житейской хваткой. Будь она типичной татарской женой (да к тому же она и хороша собой), жить бы нашему И. как за каменной стеной, да вот не получилось: ее претензии на лидерство сочетаются со вздорностью, усиленной истерической экспрессией. Отношения в семье сохраняли подобие равновесия, пока у жены не было профессии, должности. Но помаленьку, шаг за шагом она, использовав положение мужа, стала что-то сдавать заочно (якобы сдавать), где-то работать. Пользуясь авторитетом мужа и своими прелестями «входить в сферы», а с началом рыночной экономики, приобрела и превосходство в семейном бюджете. Это обернулось катастрофой в семейных отношениях. К этому времени сын, болезненный с детства, оформился в довольно трудный социальный элемент: сочетание безвольности с агрессивностью, связь с антисоциальными элементами, лень, тунеядство, беспринципность, вульгарность. Попытка создать семью провалилась,платит алименты и живет с родителями. Если это можно назвать жизнью. Как говорится, две кошки в одном мешке. Сложность положения нашего бедного И. усугубляется тем, что он пытается быть буфером (без этого криминал был бы неизбежен), но главное то, что у него чувствительная тонкая кожа.
Относительно благополучным пятном на этой мрачной семейной картине была дочь. Росла тихой, безропотной, учеба давалась с трудом. Переводили из класса в класс, да еще в престижной школе благодаря положению отца и усилиями беспардонной и любящей матери. Принципиальная учительница в 10-м классе заявила: «Не допущу незаслуженных привилегий. Не получит аттестат зрелости, а тем более несправедливого занятия места в вуз’е за счет достойного конкурента.».
Учительницу не спросили. Провели по жизни и в институт. И на работу в Совете министров, и зятя пристроили, и квартиру тоже.
Монолог моего собеседника продолжался.
- Мы вот с Вами говорили о казанцах. Ограниченность всегда уверена в своей правоте, ее здравый смысл – тот самый, о котором писал Энгельс в «Диалектике природы» - он не подводит, но только до тех пор, пока не выйдешь за пределы кухни. Ведь та самая диалектика, которая проявляется мудростью, бывает и у не проходившего университетов крестьянина и рыбака. Но у того и другого мудрость складывалась опытом поколений – почище иного университета. Мудрость современной женщины, той самой, скажем, идеальной татарской покорной жены, это результат повсечасного воспитания в семье, на работе, в школе, за чтением. Но ведь есть и жуткие вредители этого прооцесса – хищники и насекомые: это и хулиганская и мафиозная улица, и, пуще всего – неразборчивый экран с его американскими боевиками, порнографией, фильмами ужасов. И пропали Чехов и Толстой – им места нет. И «здравый смысл» выводит девушку в ясное и простое царство вульгаризма. Так вот, эту самую доченьку, пусть и не блещущую способностями (зачем они хорошей татарской жене?), но смирную, милую голубку, я вчера не узнал. Да, она попрежнему говорит ровно, тихо, она в отличие от матери не набрасывалась на отца и меня с обвинениями и требованиями, она не спешила встревать в беседу. Она, дескать, не голова, не смеет... Она стала включаться плавно, как бы вкрадчиво. И я не стал верить ушам своим.
- Вы не знаете моего отца,- говорила она,- Ваши сведения устарели.
Затем она методично, безаппеляционно стала повторять (почти слово в слово) всю информацию и все оценки матери. С абсолютной убежденностью в их очевидности, в том, что это истины в единственной и последней инстанции. И касается это не только кажущейся истины, когда ограниченная личность смотрит на нее сквозь оказавшееся в кухонном окне кривое стекло. Эта убежденность ей кажется очевидной особенно там, где она и впрямь видит часть правды, одну ее грань. Охватить многогранность или многоцветье ее взор не в силах. Внуку, которого И. обожает, он разрешает все. Но постоянно таскать кошку, прижимать к обнаженному своему телу, к волосам, трогать ее во время еды – запрещает. По представлениям дочери ее отец, выживший из ума, и тут не прав. С уверенностью комиссара она парирует отца:
- Кошка для детей, а не дети для кошки!
И. мне говорит с мягкой иронией во взгляде и голосе, в котором ему трудно скрыть и боль.
- Я объясняю ей: кошка, когда ее постоянно таскают, начинает терять навыки. Уже дважды гадила дома. Кошка, как и собака – домашнее животное, о них написаны книги. В детях они укрепляют нежность, но и культуру взаимоотношений. Понятия о дозволенном и недозволенном, о дисциплине. гигиене, назначении, т.е. не только о том, что можно, но и что должно и чего нельзя. Кроме того, животные не только развлекают, они и служат. Кошка в доме – для ловли мышей и пр. Но дочь в такой степени убеждена в том, что ей кажется очевидным, что и этим суждениям парирует.
- Демагогия.
Эта ее уверенность питается диаметром ее поля зрения и еще обретенной радостью: над отцом, который когда-то виделся богом, позже – человеком, у нее ныне – превосходство материальное.. А то, что оно признается и матерью, превращает убеждение в своем превосходстве – в убежденность. Отсюда и спокойный тон и «тишина» в голосе, отсутствие модуляций в нем, а также – амимичность. Нечто подобное я видел в лице уже совсем другой личности, большого интеллектуала, но тоже упрямо ограниченного – в физиономии Шафаревича, вещавшего как-то из студии «Останкино». Воинственная ограниченность имеет различные обличья и энергии. Впрочем, Горький, обозвав всё это мещанством, давно сказал главное об этом явлении.
- Ваши представления о моем отце устарели , - говорила она. _ У него артериосклероз мозга. Об этом сказал и доц. Шимхулов и проф. Мудреневич, у него высокий холестерин.
Затем она точно повторила обвинительный акт, представленный до того матерью, но теперь он уже «зачитывался» без экспрессии, монотонно.
1. Отец зарплату в дом не приносит.
2. Дома он только читает и смотрит телевизор.
3. Помогать в коммерческой деятельности не хочет.
4. Даже физическим страданиям усталой жене не сочувствует.
5. Поместить сына в психиатрическую больницу с помощью ее бригады – не хочет.
6. Не отдает отдохнуть от себя, даже во время отпуска оставался дома.
Пока это все высказывалось с разными интонациями, И. сидел, опустив голову – ни слова. Затем, провожая меня до трамвая, он прокомментировал то, что и мне было известно.
- Зарплату в дом не приношу. Всю зарплату трачу на покупки в дом: хлеб, молочные продукты, отоваривание талонов и пр. – это только мои затраты времени и денег. Дома только читаю и смотрю телевизор. Естественно, что разговоров, т.е. ссор, избегаю. В последний год к концу рабочего дня валюсь с ног. В коммерческой деятельности не выполняю поручений: где-то в темноте перетаскивать перепродаваемые ящики с вином, не могу я включаться в другие сомнительные операции – не могу и все тут, в 58 лет пересилить себя трудно. Не сочувствую физическим страданиям. Укусила жену пчела. Вы знаете, какой галдеж поднимается по поводу истинной и мнимой белезни. Меня настраивал проф. Мудреневич уже давно: не ахать, не выражать сочувствия – это только усилит экспрессию. Ниглежировать. Вот она и жалуется: я жесток, я сухарь.
Да, я не согласен вызывать психиатрическую бригаду к сыну, когда он агрессивен. Последняя драка возникла в связи с последним конфликтом.
После выполненной сыном коммерции ему причиталась крупная сумма. Сын считает, мать – кидала, она обманула его, лишив заработанной суммы, на которую он расчитывал, чтобы нанимать квартиру и жить с его подругой. Сын стал уносить из дома вещи, он сбыл мешок сахара, дома завязалась драка, была даже сломана брошенная в кого-то табуретка. Брань. Учитывая, что сын на учете у психиатра по поводу редких припадков и раздражительности, можно бы и бригаду вызвать, но.... К тому же он потребовал 5000 руб. на спортивный костюм. Я предпочел одолжить деньги, часть была и у меня – и погасил пока скандал. И на дачу уезжать было страшно, я все же буфер. И выхода не вижу.»
Беседую с прежним мудрым И., голова его ясная. Знаю, что на работе его уважают и справляется он безупречно.
Артериосклероз – диагноз морфологический. Клинически же это астения у человека, попавшего в хроническую беду. Лицо, как мятая тряпка, взгляд живой, но что-то в лице затравленное. Тяжко. После паузы И. продолжал:
- Так вот мы говорили о нации казанцев. Вы получили сегодня яркое представление об этой нации. Говорят две женщины, говорят убежденно, они убеждены, что взгляд их ясен, истина им понятна в последней инстанции. Они и сами, глядя тебе в глаза , верят, что не лгут. И – претензии. А спорить, дискутировать – бесполезно.
Без Чехова и Толстого в памяти прямой или наследственной – безнадежно.
Сорок лет, сорок лет надо вести этих людей по пустыне.


Бадалян, Левон Оганесович.

Во многом личность замечательная. Как и Н.И. Гращенков он при жизни блистал в официальных сферах как представитель неврологической науки, как редактор единственного журнала неврологии и психиатрии.
Впрочем, когда надо было оказать лечебную помощь кремлевским «князьям» и их близким, вызывали не их. Так, во времена Н.И.Гращенкова предпочитали неврологические консультации вначале М.Б.Кроля, затем – М.С.Моргулиса, Е.К.Сеппа, Хорошко, Р.А.Ткачева, Н.В.Коновалова и, особенно, З.Л.Лурье и М.Б.Цукер. В 50-е годы, когда они были в опале, Мария Борисовна как-то пошутила по поводу того, что кремлевцы заботились, чтобы встречи этих трех клиницистов стали постоянными – это был перманентный консилиум. Время между Н.В.Гращенковым и Л.О.Бадаляном в официальной неврологии принадлежало Н.К.Боголепову, Е.В.Шмидту и частично Н.В.Верещагину. Они по академическому рангу и согласно с законами периода застоя получали все, положенное сановникам. К тому же Е.В.Шмидт был человеком образованным, а хитрющий Н.К.Боголепов на первых порах был еще и плодовитым клиницистом. Как личности же, по блеску (не скажу по яркости) они уступали и Н.И.Гращенкову и Л.О.Бадаляну.
Отец Левона – Оганес Бадалян был прапорщиком царской армии и в 30- годы расстрелян. Об этом в последние годы охотно рассказывает Л.О. Его ученице, Л.А.Кадыровой, он рассказывал, что детство его было нелегким, что он, кажется с матерью, занимался и портняжным делом. Впрочем, школу посещал нормально, в Ереване закончил медицинский институт и, кажется, диссертацию делал в аспирантуре. На кафедре его не оставили – предпочти ему посредственного конкурента, неприязнь к которому осталась на всю жизнь. Л.О., человек по натуре добрый, становился крайне нетерпимым и несправедливым к тем, кто наступал не только на мозоль, но и на здоровый палец. Какое-то время он работал в санатории Джермук, после чего начинается его работа на кафедре Н.К.Боголепова во 2-м Московском мединституте. Здесь он работает уже все последующие годы на базе морозовской больницы заведущим кафедрой детской неврологии. Он стал любимцем Н.К.Боголепова не зря, если судить по порывам трудолюбия и по умению устанавливать отношения. В этой сфере он типичный Ростиньяк – это хорошо известно. Рассказывают анекдоты о том, как он добивался голосов академиков, чтобы быть избранным членом-корреспондентом (он де истратил на это все золото Владимирских ворот, у него в блокноте регистрировались вкусы жен академиков и он их соответственно ублажал и пр.). В тот период, в 1973 г., находясь в Казани, где проходил 3-й Всероссийский съезд невропатологов и психиатров,он обратился ко мне: «Пригласите к себе домой Шмидта и меня – мне это надо.». Его удивила моя мотивировка отказа: я в Москве бываю часто, Шмидт меня не приглашает не только домой, но и в институт, скажем на клинические разборы, да вообще меня не жалует. Другое дело А.Д.Марков – этого человека я почитаю.
- Тогда пригласите их обоих и меня.
Меня иногда упрекают за критицизм в отношении Левона Оганесовича. Зря. Я по своему Левончика люблю. На сером фоне многих неврологических сверстников он несомненно интереснее других. Но если бы упрекающие меня были свидетелями той встречи у меня дома, они бы меня поняли.
Он, не переставая, льстил обоим академикам, особенно Е.В.Шмидту, которому « это дело» нравилось. Было неловко, но стало совсем нетерпимо, когда он разразился таким тостом:
- Алик! – обратился он к моему сыну, студенту 5-го курса,- ты всю жизнь будешь гордиться, что у тебя дома были такие выдающиеся академики, как Евг.Владимирович Шмидт и Александр Дмитриевич Марков!
Галина Абрамовна, человек сдержанный и терпимый, но органически не переваривающая ни лжи, ни ханжества, шепнула мне в коридоре: «Яша, кого ты мне привел в дом?»
С тех пор прошло 19 лет, у Л.О. накопились и несомненные заслуги, но ни Галочка, ни Алик слышать о нем без отвращения не могут. Что касается меня, то я так привык к извращенной психологии советских рабов, «коммунистической» беспринципности, к положению дурака, не понимающего (с точки зрения самоуверенных совков) простой логики, что готов простить Левону и бахвальство, ноздревщину, чинопочитание по отношению к старшим, самолюбование (но не могу привыкнуть к его субъективизму в отношении оппонентов, к его готовности пожертвовать ради своей «победы» интересами нашего дела). Готов, потому что сравнительно с другими нынешними неврологическими «академиками», он возвышается, как утес.
Ну, в самом деле: высокого роста красавец-мужчина с уверенной кавалерийской походкой кавказца. Прекрасно представительствует как среди ученых, так и среди рок-звезд. Не стыдно с ним. Речи проникновенны и впрямь исполнены порою какой-то мудростью. Почти после каждой из них, когда мы были в Германии, он обращался ко мне:
- Ну, ты больше не думаешь, что я только пустой авантюрист? (или в этом роде). То же он повторял после какого-нибудь произнесенного им стихотворения из дежурного своего десятка. Любит всячески подчеркивать свое знакомство с начальством и литературными знаменитостями и, особенно, с Вознесенским, Окуджавой, которых называет своими друзьями и с которыми заключен СВК (союз взаимных комплиментов). Теперь, когда он еще и академик, он и впрямь вхож во многие дома, он несомненно бывает принят как симпатичный малый. На приеме в Комитете дружбы народов (теперь он называется по-другому) высокий чин перед нашей делегацией превозносил ее руководителя:
- Трудно встретить такого скромного академика. Секретарша мне как-то сообщила, что он не стал просить свидания со мною, узнав, что я здесь занят. Академик повернулся, сказав, что придет в другой раз.
В делегацию в Германию включил двух сотрудников своего института и нужного узбека с женами – чем не душка. Мне он с забавной задушевностью предлагает:
- Ну, что там чистоплюйствует твой Алик. Пусть оформит докторскую диссертацию. Любую – я же председатель Совета.
Ну, что после этого я должен испытывать к такому человеку?


Письмо редактору.

И впрямь, давайте разберемся.

В «Литературной газете» за 25 сентября напечатана статья Вл.Дягилева «Давайте разберемся». В ней изложены мысли и конкретные предложения автора об «омоложении» союза , о «зеленой улице» первым книгам начинающих писателей. Встревоженный тем, что у нас еще мало молодых писателей, Вл.Дягилев предлагает ряд организационных мер для устранения этого недочета. Организационных мер, т.к. именно в организационных бедах усматривается причина недочета. Различного рода волокита удлиняет «латентный» период , отделяющий написание книги от ее напечатания.
Знакомый с литературной жизнью лишь как читатель, я не берусь участвовать в дискуссии по организационным вопросам «омоложения» союза. Не претендуя на разрешение или хотя бы законченную постановку какого-либо из изложенных ниже вопросов, я хотел бы поделиться мыслями о раннем печатании как художественных произведений, так и научных работ. Оба вида творчества в плане раннего печатания во многом перекликаются.
Хорошо известно, что в центральных (в частности, медицинских) журналах нередко задерживается на годы напечатание ценной статьи молодого автора или просто автора с периферии. Зато с расширением издательского дела в областных и других крупных городах происходит наводнение книжного рынка таким потоком макулатуры, от которого у чистоплотного читателя делается муторно на душе. Еще каких-нибудь десять лет назад читатель неврологической литературы воспринимал выход каждой специальной монографии как праздник. Издание в то время книги Коновалова Н.В., Егорова Б.Г., Футера Д.С., Боголепова Н.К., Бернштейна Н.А., Михеева В.В. и др. являются неоценимыми трудами, которыми поистине зачитываются невропатологи. Зато в последние годы, когда напечатание книги стало значительно более доступным делом, когда достаточно упросить одного доброго знакомого-рецензента дать визирующий отзыв, чтобы книга была принята, - теперь положение в неврологической литературе стало очень неблагополучным.
Работая с врачами-курсантами Института усовершенствования врачей, я нередко слышу крайне нелестные отзывы о многих изданных в последние годы книгах. По поводу одной такой «монографии» совестливый доктор сказал мне: «Она написана для того, чтобы за автором числился труд, кроме как ей, эта книга никому не нужна; такие «монографии» развивают у меня идиосинкразию к печатному слову».
А выпускаемые в изобилии местные «сборники трудов»! Кто их рецензирует? Кто их редактирует? Сплошь и рядом имеющиеся в институтах специалисты лишь смежных специальностей. Мы были свидетелями и того, как выбор статей, включаемых в сборник, определяется не ценностью статьи, а положением или должностью автора. Немудрено, что тиражи этих сборников нередко распространяются с большим трудом, почти насильно. Итак, опять выходит, что дело сводится к организационным вопросам...
Мне думается, что дело меньше всего – в организации, хотя без совершенствования ее, любое дело гибнет. В этой связи прошу Вас, тов. редактор, напечатать мои замечания, какими бы одиозными или банально философическими они не показались бы. Дело идет о том, что дорого нам с детских лет, о совести нашего творческого труда, о благоговейном трепете перед словом, напечатанным в типографии и о кощунственном разрушении этих святынь.
Недавно в Вашей газете сообщили, что в Уфе, в одной школе напечатали и издали сборник произведений учеников 2-го – 10-го классов! При всей нашей любви к детям, мы должны признать, что такая форма поощрения вряд ли пойдет им на пользу. Право носить галстук мы даем им не так легко. Почему же мы представляем для них печатное слово как легко доступное дело? Этим же шрифтом печатались Ломоносов и Пушкин. Право же, представляя способным детям стенгазеты, школьные альманахи, красиво оформленные самими же детьми, мы в большей мере содействуем развитию их способностей. Широкие возможности типографской техники не должны опошлять значение печатного слова. Но дело не в том ведь, чтобы ограничить использование этой техники, а в том, чтобы соблюдать большую гражданскую совесть при ее использовании. Здесь организация, как ни важна она, сама по себе не решает дела. Мы видели, как сквозь любые, самые утонченные организационные барьеры просачиваются пошлость, карьеризм, конъюнктурщина. И мы видели, как все это сходит с рук, если совесть коллективов не остановит этот убийственный поток грозным: «Довольно!»
К сожалению, предоставление льгот в деле печатания используется и как другая форма поощрения: какое-нибудь ответственное лицо в порядке поощрения (или в каких-либо других целях) включается в состав редакции научного журнала. Так мы с удивлением увидели, что в состав редакций некоторых медицинских журналов включены лица, мало известные как ученые, имеющие отношение к утверждению и распределению вакантных должностей в ВУЗ’ах.
Современному читателю нельзя жаловаться на отсутствие большого числа произведений художественной литературы. Ее много в любой городской или колхозной, да и в домашней библиотеке. И впрямь, давайте же разберемся, но разберемся с позиций потребностей читателя, надо ли торопиться с печатанием произведений (печатанием, а не рецензированием – конечно, держать долго рукопись в ящике рецензента – нечестно). В век электрической и атомной энергии интересы читателя очень широки. Если не бояться правды, нужно признать, что времени на чтение художественной литературы у него много, но меньше, чем в прошлом. И все же, он не хочет пользоваться по американскому образцу трамвайными книжечками. Вкус у читателя еще строже, чем его распределение времени. И право же, он хотел бы, чтобы до книжной полки доходило только самое совершенное, выкристаллизовавшееся, по-настоящему поэтичное. При помощи строгой требовательности к творческой совести редакторские портфели не разбухали бы так быстро, а наших толстых журналов и издательств хватило бы с избытком.
Но, помилуйте, скажут мне, это же банально. Кому не известно о совести и кому здесь читается мораль? Вот , об этом-то и весь разговор. Я убежден, что пороком (прошу сохранить в текте это слово) нашей жизни является культ организации, будто можно регламентировать все, включая творческую совесть. Любое предложение организационного характера принимается как должное. Когда кто-либо делает упор на человеческие взаимоотношения, на принципы взаимоотношений между двумя людьми, между читателем и читателем, то если он избежал вульгарного сициологизма, на него нередко (чего греха таить) начинают посматривать с опаской.
Что же подсказывает совесть молодому писателю наших дней, какими должны быть его взаимоотношения с читателем?
Перед глазами – стихи Дм.Русанова (конечно, выбор их – случаен) :

Стелются поля коврами осени,
День то хмур, то солнце через край.
Здесь недавно спелыми колосьями
Кланялся прохожим урожай.

А теперь такого здесь не значится.
Одиноко дремлют миражи.
Золотой товарищ убран начисто
И в глубинных закромах лежит.

Конечно же, они ароматны, эти стихи, и чувствуется в них что-то от запаха Некрасова или еще кого-то. Ну вот, зачем же так? Почему же бьющая через край энергия чувств поэта вызывает в первую очередь воспоминание о другом? Не потому же только, что нас захлестывают идолы XIX века. По этому, ставшему, кажется, вечным, вопросу, позволю себе заметить лишь следующее.
Если человеку свойственны глубокий вдох, влюбленность в воздух жизни, то художник одарен этими качествами, как известно, особо.. По настоящему точно мир открывается человеку через успехи науки. К XIX веку наука подготовила основные сведения о нем на определенном уровне. Дети узнавали их к 16-20 годам. И те из них, в ком были развиты возможности художественного обобщения, были готовы в этом возрасте обнимать открывающийся им мир, как обнимают любимую. Если до греков эта радость объятия было диковатой, то у древних греков и римлян, тоньше познавших природу и людей, радость эта была, хотя и наивной, но исполненной ласковой нежности. Молодой поэт XIX века, испытав потребность в широких мазках обобщенных образов, знал уже весьма глубоко природу и людей. Радость его художественных объятий была исполненна уже добротной теплоты.
Научное же схватывание сложных отношений природы и людей на современном этапе настолько сложно и многогранно, что сам процесс обучения затягивается. К 20-ти годам, когда будущий художник созрел к поэтическому восприятию жизни, он знаниями своими более, чем молод. По настоящему зрелое восприятие будет позже. И за те, по-настоящему зрелые произведения, читатель и будет ему признателен. А до того пусть будут строги к нему собственная совесть и совесть его друзей-писателей. Короче говоря, не следует пользоваться печатанием как формой поощрения молодого писателя (или научного работника), следует печатать лишь то, в чем по-настоящему нуждается читатель.
Сознавая схематичность сказанного (и основанного на весьма одностороннем опыте), я написал это письмо лишь как повод для продолжения соответствующей дискуссии в Вашей газете.
В заключение хотелось бы заметить, что сказанное здесь не относится к тем исключительным случаям, наблюдающимся время от времени во всех областях духовной культуры, когда в науку или искусство входит необычайной мощности талант, проявляющийся уже в молодые, а то и в юношеские годы.

Сталинск. Институт усовершенствования врачей. Попелянский Я.Ю. (1957г.)


Какими мы хотим видеть публикации литераторов

В статье П.Скоморохова «Крапивное семя»» («Литературная газета» за 16 июля 1966 г.) справедливо осуждаются сутяги и жулики, ведущие тяжбу с фельетонистами и корреспондентами газет. Автор призывает работников редакций воспользоваться статьей 7 Основ гражданского законодательства с целью наказания клеветников, которые «опровергая» фельетонистов, тем самым оскорбляют их. В статье поставлен вопрос: «А был ли хотя бы один случай, чтобы редакция... обратилась в суд за защитой своей чести и достоинства или своего работника?».
Вряд ли наши литераторы найдут нужным затевать тяжбы с такого рода типами. И не только из чувства брезгливости. Просто у писателя, фельетониста, у любого корреспондента есть более адекватное оружие в борьбе со всякими горестями, включая и сутяжничество. Может быть уместно вспомнить чеховское «Зачем толкаться?». Впрочем, не мне, не имеющему прямого отношения к профессии литератора, судить о том, как поступать в подобной ситуации. Хотелось бы поделиться другими мыслями, которые возникают у читателя, знакомящегося со статьей П.Скоморохова.
Верно, что редакции не подают в суд на «опровергателей». Но верно и то, что наш читатель не может не задуматься над фактом столь редкого появления опровержений в газетах. Логика простая: фельетоны и критические статьи пишутся людьми, материалы проверяются тоже людьми. А людям своейственно ошибаться. Не пора ли преодолеть ханжеское отношение к опровержениям? Незачем строить иллюзии о непогрешимости как отдельных авторов, так и редакционных коллективов. Можно не сомневаться, что газета, имеющая мужество признать открыто свои ошибки, не потеряет доверия читателя, а наоборот, укрепит его. Что же мешает такой практике, столь соответствующей демократическому духу нашей жизни?
Было бы приятно убедиться в ошибочности приводимого ниже предположения, но складывается впечатление, что после публикации опровержения фельетонисту и редактору газеты или журнала грозят не только угрызения собственной совести. А всегда ли это должно быть так? Невольно напрашивается следующая аналогия. Труд газетчика связан с огромной ответственностью перед обществом. Но и труд врача, как известно, требует не меньшей настороженности. Если ошибка фельетониста – ЧП, то и ошибка врача, право же, тоже ЧП.. Важным средством преодоления врачебных ошибок являются клинико-анатомические конференции, на которых докладчиком выступает врач, лечивший больного и прозектор. Всякому ясно, что этот прекрасный метод интеллектуального и нравственного совершенствования медика был бы лишен своих достоинств, если бы вскрытие любой ошибки врача (любое опровержение оправданности его действий) грозило бы ему наказанием.
Это аналогия и относительное значение ее логической доказательности само собой разумеется. Однако, трудно отделаться от аналогии, когда знаешь, каким исключительным стимулом оказывается спокойный анализ ошибок в одной сфере человеческой деятельности и допускает, что в другой сфере на пути такого анализа созданы искусственные препятствия. Сколько мы не спорили бы по этому вопросу, одно остается несомненным: человеческую деятельность ничего не оздоровляет так прочно, как откровенное признание ошибки. Тут же, естественно, возникает вопрос: признание какой ошибки? В какой сфере деятельности? Но разве мы не были свидетелями того, как откровенное признание собственных ошибок вносило здоровую струю на самых различных уровнях и в самых различных сферах жизни народа?
Что же касается авторитета литератора, фельетониста или рядового корреспондента, то опубликованное опровержение может ему повредить лишь в том случае, если авторитет этот поддерживается лишь одним отсутствием опровержений, лишь одним официальным одобрением выступлений автора.
В памяти каждого из нас хранится определенное количество явно несправедливых выступлений газет и в этом нет ничего не естественного. Не естественно то, что газеты редко печатают по этому поводу соответствующие опровержения..
Много лет назад республиканская газета Молдавии выступила с явно несправедливым фельетоном в адрес моего учителя, почтенного профессора. Всем было ясно, что обвинения надуманы и беспочвенны. Вынуждены были признать это и товарищи из редакции, но – «честь мундира». Опровержение не было опубликовано. С тех пор прошло 16 лет, а боль как за учителя, так и по поводу незавидной позиции редакции, не прошла. Не секрет, что таких примеров не так уж мало.
Как и врач не ошибается лишь тогда, когда он мало работает, литератор оказывается всегда правым лишь тогда, когда он пассивно иллюстрирует жизнь, а не врывается в нее творчески. М.Горький или А.Луначарский на известных этапах деятельности совершали грубейшие ошибки, и читатель не стал их меньше уважать от того, что он узнал об этих ошибках.
Если бы опровержения, как и другие формы критического разбора деятельности газетных работников, не угрожали их служебному положению, это помогло бы не только совершенствованию деятельности работников печати. Это помогло бы и нам, читателям, т.к. еще в большей степени усилило бы доверие к печатным материалам.
Говоря о позиции читателя о деятельности работников печати, о деятельности литераторов, хотелось бы коснуться и более важного вопроса.
Какими мы хотим видеть своих писателей?
Автор настоящей статьи сознает в какой мере ответственен и многогранен такой вопрос; что эта тема не газетной статьи и что ответ на него в пределах такой статьи неизбежно будет грешить субъективизмом; что любой ответ на него будет так же стар, как стара и литература. Но так или иначе, если и не возвращаться к этому вопросу в печати, он не перестает волновать читательские круги.
Какими же мы хотим видеть своих писателей?
Неожиданными. Каждый помнит , как врывались в нашу жизнь повести Горького, первые издания Шолохова, первые военные публикации Эренбурга, стихи Лонгфелло и Маяковского, произведения Хемингуэя, Рэя Брэдбери. Они вводили нас в новый мир и каждый раз это оказывался наш мир, мир читателя, но увиденный по-новому. А если этого нет, зачем тогда искусство, зачем литература?
Можно не сомневаться, что соответствующий вопросник среди миллионов читателей выявил бы мнение, которое сводится к следующему.
Мы выпускаем огромными тиражами произведения тысяч писателей. Мы привыкли оценивать эту продукцию как выражение прогресса. Между тем, утопая в море посредственных повестей, читатель порой теряет меру вкуса. Школа и другие средства воспитания и направления вкуса, как известно, не всегда спасают положение. Прогресс и доступность полиграфического дела не должны итти прямо пропорционально увеличению числа писателей и доступности публикаций. Многотысячные тиражи книг не должны быть пропуском в литературу для человека, лишенного настоящего таланта. Они не должны быть и средством упражнения незрелого мастера. Для этого надо избрать другие средства. Тогда вошедшие в большую литературу писатели всегда будут оставаться не только нашими учителями, но, как это было во все времена, учителями наших общественных и политических деятелей, нашими богами в самом земном смысле этого слова. По отношению к таким писателям никогда не возникал и не возникнет вопрос уважения или неуважения со стороны читателя. Советский читатель давно расстался с представлением о личности писателя, как о чем-то стоящем вне общества, над ним. Но профессия писателя – не та категория, к которой применимо понятие массовости. Если в науке в связи с огромным притоком информации, стал злободневным вопрос об экономном и чистоплотном обращении с печатным словом, вопрос этот в литературе, как мне кажется, встократ более насущный.


О ценностях истинных и ложных (в медицине и не только...)


Ссылаясь на огрехи современных врачей относительно отдельных пациентов, адепты «традиционной» (ныне уже частично официальной) медицины указывают на свои преимущества, опять-таки на отдельных примерах. Действительно, в этих отдельных наблюдениях диагностическое чутье и психотерапевтический такт мастеров традиционной медицины мобилизуют резервы саногенеза – и больные выздоравливают или обретают временное улучшение.
Не только знахари, эктрасенсы, массовые гипнологи, но и некоторые дипломированные медики (не все они авнтюристы) в устных и письменных выступлениях приводят эти отдельные случаи. Остальное делает реклама. И, хотя все они и не помышляют о научном подходе к оценке результатов лечения – о статистической обработке наблюдений, о контрольных группах, о двойном слепом методе и пр., в их арсенале имеется яркая казуистика «чудодейственных» излечений. Сложилась обычная в историческом развитии ситуация. С одной стороны – служители официальной науки, активно (зачастую агрессивно) отвергающей или незамечающей эти факты. Противостояние – нервное, но в годы смуты обскурантизм, как и любые партии, чуя запах власти, рвется к ней с особым остервенением. Между тем, и представители официальной науки не ограничиваются аристократическим умолчанием. Вот и в настоящей статье автор позволил себе в адрес традиционной медицины термин «обскурантизм». Между тем, речь идет не о мракобесии, а о буквальном значении термина, о з а т е м н е н и и, о попытке рассматривать предмет лишь в темноте, в исторических сумерках, когда наука еще не высвечивала его с различных сторон. Следовательно, термин применен отнюдь не в оскорбительном смысле. Убожество огульного отрицания всего, что создано в народной медицине, связано с дефицитом историзма.
Дефицит историзма отмечается отнюдь не только при ординарном мышлении, он неоднократно проявлялся у художественных натур, способных обобщенно схватывать ширь жизни (по «поперечнику»), но не ее исторический длинник. При этом человек рассматривает образы так, как если бы они сегодня родились и завтра безвозвратно умрут. С.Есенин писал, что он последний поэт деревни (как будто земля преходящая, а коллективизация – навечно), А.Вознесенский считает, что время книги миновало и видит прогресс в «вифомах» (как будто слово «символ» -преходящее). Гордыня не возвышает. Правда урезает пространство исторического длинника , человек в этом малом пространстве действительно занимает как бы много места.
В науке и, в частности медицинской, та гордыня особенно часто достигает степени балаганного комизма. В силу специфики нашей профессии мы легко утешаемся благодарностью пациента, зачастую обожествляющего тебя за свое выздоровление. А мы верим, что это заслуженно... Неспособность исторического сопоставления потока жизни с мгновением, к которому ты причастен, создает видимость богоподобности. Смастерив себе академическое звание на какой-нибудь сверхмодной методике, иной предприниматель от науки требует себе место Ньютона, Эйнштейна, Шарко, Пирогова. В последние годы мы проследили это, в частности, на примере проблемы расстройств чувствительности. Сделав один шаг вперед в этой области, одни (зарубежные) авторы увидели себя первооткрывателями, как бы забыв историческое основание здания, заложенное Гедом, а другие (отечественные) готовы зачеркнуть и новые шаги, и старое основание, заложенное не только Гедом, но и М.И.Аствацатуровым, Л.Г.Членовым и др. Основание было широким, целостным, оно закладывалось не при ярком свете современной электрофизиологии, но в силу вдохновенного напряжения зрения наших выдающихся предков. Оно обогатило синдромологию и в клиническом плане не устраивает.
Не станет ли современный наездник, гарцуя на коне техницизма и щеголяя в его ярком свете, снисходительно относить открытия предшественников к «вчерашнему дню науки», к открытиям, сделанным в темноте, к обскурантизму?
Прошлое науки дорого не только потому, что в его сумерках блуждали великие предки, но – и это главное – в мерцании его тусклого света обостряли чутье и целостное восприятие изучаемых объектов. Восприятие без электронной техники, нуклеаз рестрикции и ЯМР, даже без механографии. Надо ли говорить в какой мере такое восприятие, такое умение видеть, щупать (и чутьем схватывать целостную картину болезни) необходимо современному врачу, избалованному диагностической техникой и иллюзорным чувством хозяина в ограниченном поле его узкой медицинской профессии?
Н.У.Ахмеров (1991) , автор превосходной книги о механизмах акупунктуры, сообщает о мастере акупунктуры В.Г.Григорьеве, который определял точки воздействия на коже людей и животных – ощупью. Известна многосторонняя информация, получаемая китайскими мастерами при прощупывании пульса. В конце ХХ века, оценивая биологически активные точки кожи и состояние сердечно-сосудистой системы инструментальным путем, нельзя не отдавать должное мастерству Григорьева. Когда современный клиницист основывает свой диагноз не на всестороннем анамнезе и на синдромологии, роль биохимических, ЭКГ, ЭЭГ, ЯМР и др. дополнительных данных, их контролирующая и подкрепляющая роль неоценима. Эти и подобные методы способствовали современному взлету в понимании болезни и в возможностях ее лечения. На достигнутых высотах иной молодой врач, овладевший одной-двумя техническими диагностическими методиками, с ироническим высокомерием воспринимает не только недипломированного мастера, не только тибетское врачевание, но и все малоинструментальное и нелабораторное (скажем «земское») врачевание вообще. Каждое поколение врачей знает целые дивизии горделивых инструментальщиков и каждый раз их генералы вещают: клиницизм устарел, но современная механография... Клиницизм устарел, механография – привитивизм, но электронная техника совершила переворот... Клиницизм устарел, электронная техника – это движение вперед, но компьютерная томография – это уже качественно новая диагностика.... Компьютерная томография и ЯМР – диагностика – это серьезно, но биохимический и рестрикторный анализ... И каждый раз, современно, опыт медицинской практики вынуждают этих блестящих генералов (они и впрямь обладают драгоценным оружием) оценить ограниченную дальность и пораженность стрельбы этого оружия. Они плохо оценивают упомянутый исторический длинник, но история учит их.
Так, почти повседневная практика приносит примеры того, как показатели ЯМР (помощь которых неоценима) в одних случаях бесполезны в силу непоказанности данного исследования: в обстановке низкого клинического мастерства ожидалось: м.б. аппарат что-нибудь «покажет». В других случаях описание полученной картины проводится лицом без достаточной клинической компетенции. Какой-нибудь резидуальный очаг принимается за причину нового – текущего – процесса. В третьих случаях основной очаг определяется адекватно, но в силу той же недостаточной клинической компетенции или ограниченной возможности метода, он оценивается ошибочно. В частности, сосудистая или иная мальформация зачастую принимается за опухоль. Нет, хотя все течет и движется, постулат о первенстве клиницизма, клинического мышления и способствующей роли дополнительных методов остается неизменным. Клиническое мышление вбирает в себя опыт сотен поколений врачей и не только врачей, монахов. Так опыт нахождения биологически активных точек приобретался и палачами
Если современный врач владеет основами врачевания Тибета Жуд-ши, он несомненно обладает преимуществом перед коллегами. Однако, отталкиваясь от этого, видимо, беспорного положения, мы попадаем в аферу множества трудно разрешимых проблем : теоретических, педагогических, организационных, экономических и др. Следует оговориться: все эти проблемы в большой степени отпадают, как только касаются недосказанности, неискренность конкурирующих сторон, интересы номенклатуры и пр. Как только заработает правовой механизм. Где он? Кто не знает, что сплошь и рядом «элита» всех уровней, начиная номенклатурой обкома, облюбовывает какого-нибудь «Тайнинского старика» или менее одиозного лекаря, или другого врачевателя, выходящего из под контроля закона или комиссий Академий. К подобным авторитетам, ловя конъюнктуру, «приписываются» иные, ищущие популярности профессора, им даже пишут «научные» статьи и монографии. Дело даже не в личности такого рода врачевателей, иные из них – весьма достойные люди. Дело в самой неискренности конкурирующих сторон.
Кто станет отрицать научный интерес иридодиагностики? Это направление заслуженно занимает мысль исследователей, в частности, отечественных. Это – правда. А кривда? Кривда и неискренность начинается там, где не в порядке изучения интересного явления, а в порядке извлечения средств состоятельных или бедных ипохондриков создаются многочисленные поликлинические кабинеты иридодиагностики. И пошли гулять по губерниям «пациенты», ищущие гепатологов, нефрологов, урологов, кардиологов, вертебрологов. В результате – ипохондрическое развитие личности, депрессия, невротизация и множество других ятрогенных проблем.
Между тем, дальнейшая научная разработка данного вопроса обеспечит и этой методике адекватное место в диагностическом процессе в будущем. Возможно, будут определены границы возможностей методики и в настоящее время. Это касается не только отдельных методик и методов, но и крупных направлений традиционной медицины.
В 1991 г. издательством «Наука» была переиздана книга П.А.Бамдаева о тибетской медицине. Автору, в конце XIX века удалось активно пропагандировать это интересное направление в Петербурге, т.к. у него был сан действительного статского советника и у него лечились члены царской семьи. Читателю несомненно полезен пример сочувственного отношения к страждущему, такт, своеобразное чутье, столь свойственное лучшим мастерам традиционной медицины, виртуозность функционального обследования и пр. Автор впитал многовековый опыт дорогой его сердцу тибетской медицины. При этом трудно себе представить, что без его льгот ему бы удалось донести до читателя в плане не истории вопроса, а своего убеждения, такое: «...жизненная теплота в организме поддерживается... деятельностью желчи»(стр.10); расстройства питания – это «слепота, ...одышка, гастрит...запоры и задержание урины, усиленное мочеиспускание, полосы с усилением жизненно-живой теплоты, воспаление надкостницы, ревматизм...» и пр.
Как и в настоящее время цивилизованный медицинский совет отвергает подобные «теории», а царская семья и правовые, исполнительные институты распространяют их. Как и в настоящее время «традиционный» врачеватель подтверждает истинность своих позиций казуистикой, примерами исцеления – не статистическими обработанными данными, не сравнительными группами и пр. Разница с современными авторитетами лишь в том, что эти доказательства эффективности не сообщаются по телевидению, в многотысячных тиражах различных брошюр или газет.
Еще недавно казалось, что «тайнинский старик» - это возможно, но развращение читательского сознания околомедицинской дезориентирующей литературой – это немыслимо в конце ХХ века. Между тем, поветрие медицинской графомании в интересах нечестной коммерции, разрядки дурных страстей стало модой для центральных издательств и газет любого областного и районного уровня. Имеет место явное включение в понятие гласности пропаганда медицинского мракобесия – своеобразный аналог порнографической гласности.
Итак, если заявить вслух о возникшей в медицине беде, следует сказать следующее.
Человек нуждается в медицине , предупреждающей его от болезней и исцеляющей от них. Он должен доверять врачу и четко знать к кому обратиться. Он не должен метаться между двумя типами врачей. Взаимотношения между этими двумя типами – внутреннее дело медицины. Включение методов народного врачевания в сферу официальной медицины, открытие кафедр традиционной медицины – один из первых шагов на этом пути. Эти отношения с традиционной медициной должны обрести правовую основу. Является аксиомой тот факт, что в многовековом опыте народной (традиционной) медицины содержится множество наблюдений диагностического, лечебного и этического характера, которые требуют бережного отношения и тщательного отбора зерен и плевел, исторического анализа и включения всего полезного в арсенал современной медицины.
При этом рассмотрение исторически интересного и полезного материалов вне света современной науки – неискренняя позиция многих упрямцев из сферы традиционной медицины. Их ложь м
ногда неумышленная, а чаще всего – умышленная , с целью ввести в заблуждение пациентов различного ранга, в целях тщеславия или наживы. С другой стороны, гордыня по отношению к опыту народной медицины усугубляет тенденцию ее формализации и обеднение в целях того же тщеславного самоутверждения или обретения льгот.
Требуется закон, определяющий использование положительного багажа традиционной медицины под эгидой современной науки, использование ее успехов в диагностике, лечении и профилактике, в педагогической работе, включая этическое воспитание врача.



Фашизм мирного времени

Моя аспирантура в Институте Неврологии началась в период зарождения главной волны антисемитизма в АМН. Кончилась же она в черное время 1950 года.( мне думается, что так и не кончалась и не кончилась по сей день – Г.А.). Я был кажется единственным иудеем среди аспирантов клинических институтов и единственным, кого во всей АМН не оставили при своем институте. На улицу выгнать не могли: аспиранта надо устроить на научную или преподавательскую работу. Три месяца мне работу не находили. Подходя к зданию Министерства, всякий раз испытывал ощущение холода в теле. Думал о логове Гитлера. Нельзя забыть фашистов ГУМУЗ’а и др. отделов Министерства. Как-то вспомнил зав. отдела (кажется науки) Макарченко А.Ф., куда меня в очередной раз занесло и где я ожидал очередную встречу не столько с глазами начальника, сколько с его слюнными железами. Но, как говорят одесситы: « Разве хочешь? Надо».
В большом кабинете вальяжно восседал сановник (физиономии не запоминались, запоминалась степень их озлобленных взглядов). По бокам сидело человек десять солидных мужчин. Почему меня принимал сановник в такой обстановке - можно догадаться. Люди беседовали между собою, был видимо, перерыв в заседании. Появление посетителя их, видимо, развлекло.
Посетитель же почувствовал себя еще хуже обычного: излагать свои ламентации – это и стыдно, и унизительно и неловко (по частному вопросу - и к генералу). Генерал же, подобно з н а ч и т е л ь н о м у л и ц у, которому было лестно показать давнему товарищу, как он развлекает посетившего его Акакия Акикиевича, продемонстрировал этой компании, какой он ференципиальный начальник:
- Ходите тут по кабинетам! В деревню! В деревню надо ехать , врачем отработать свой диплом. Ищете теплого местечка! Шкурные интересы свои ищете? (сейчас, -подумалось,- скажет, что все вы такие).
Ну, хорошо, Я.Ю., и духом молод, и добр, и даже «идеал мужчины», и Богом любим и пр. Не только ныне, в 76 лет, но и прежде, был достаточно критичен в отношении фимиама. Всегда понимал, как зачастую, уже с первого взгляда, вызываю не только безразличие (т.е. обычную реакцию), но и неприязнь, раздражение (всегда говорила Я.Ю., что только у завистников и антисемитов – Г.А). Знаю, как я неприятен (почти физически) всяким Снякиным, Хамитовым, Чугуновым, Ермаковым, Максудовым, Голландам, Ткачевым.


Что с памятью нашей стало?

Нужны ли в медицинской литературе ссылки на старых авторов, нужны ли старые медицинские книги, нужны ли музеи медицинских корифеев?
Каждый вопрос в отдельности может показаться нелепым: конечно же нужны. Однако, логика жизни такова, что постановка этих вопросов порою оказывается необходимой.
В самом деле, вопрос о ссылках на старых авторов возник, видимо, в связи с бурным развитием современных теоретических наук. Зачем в книге или диссертации по электронике или кибернетике ссылка на старого автора, если им даже является Ньютон? И кто-то в ВАК’е, кто-то в издательстве не без основания обрушился на начетчиков, загромождающих текст научных публикаций именами авторов давно минувших десятилетий и древних столетий? И кто-то где-то распорядился: осудить ссылки на старых авторов, ссылаться преимущественно на авторов последних пяти лет. Ну, а как быть со сложившимися тысячелетиями прикладными науками, в частности, с медициной? Конечно же и в таких сферах науки, если имеет место не историческое исследование, ссылаться на старых авторов, даже если они и классики, целесообразно не в порядке поклона, лишь в случае, если в соответствующей старой работе читатель найдет материалы, конструктивно связанные с сегодня обсуждаемым вопросом. Если такая органическая связь имеется, следует снабдить читателя необходимыми библиографическими сведениями. Так, например, мы разрабытываем чисто клинические вопросы вертеброневрологии. Наблюдения по этой дисциплине накапливались веками. И наблюдаем эти, сегодня рассматриваемые под новым углом зрения, сами по себе сделанные нередко корифеями, имеют непреходящую ценность.
Так, например, результаты исследований, проводившихся с Одессе в 20-е-30-е годы Г.И.Маркеловым, способствовали развитию учения о рефлекторных вертеброгенных синдромах. Таких примеров можно привести множество. Мы и привели в своем руководстве детальную библиографию в помощь читателю и в знак признательности авторам-исследователям, которые помогли современным вертеброневрологам создать соответствующее направление в неврологии.
И что же, редактор издательства Казанского университета Пушкарев Н.С. выносит выговор редактору тома за то, что он допустил такое нарушение хронологических пропорций в сноске литературы. Ошибся де редактор, ошибся де автор, который эту старую мировую литературу изучал десятилетиями. «Ошибочным» , видимо, является и чувство благодарности автора в адрес безупречно сотрудничавшего с ним редактора.?
Впрочем, поводов для такого рода коллизий отныне будет все меньше. Этому будет способствовать упомянутый положительный аспект борьбы с начетничеством и формальным цитированием. В каких пределах . однако, ограничивать цитирование? К сожалению, этому будут способствовать а) формально-директивный запрет цитировать в диссертациях, монографиях сколько-нибудь «старых» авторов, б) исчезновение этих книг в библиотеках..
В новом здании Центральной медицинской библиотеки есть широкие холлы и коридоры, огромные свободные залы, но в отличие от того, что было в старом здании, нет старой литературы. Она частично исчезла по разным причинам при переезде, а частично законсервирована. Если бы это не было фактом, следовало бы сказать: «Трудно поверить». Трудно поверить, но в Центральной медицинской библиотеке нельзя получить книгу, изданную до 1959 г. и журналы, изданные до 1917г. (частично до 1925г.). Интересно, как соответственно этому изменилась и психология библиотечного работника..
В зале №1 мне пришлось выслушать упрек сотрудника библиотеки в адрес одного читателя:
-Вы выписываете слишком много старья!
«Старье» - это о самом ценном (и бесценном), что нам завещали поколения, отнюдь не ушедшие в небытие.
Библиографы, сотрудники библиотек всегда были жрецами этих храмов-библиотек. Кто же они сегодня, те из них, кто без трепета смотрит на старую книгу?
Можно, конечно, занимаясь молекулярной биологией, избежать ссылок на И.М.Сеченова, за 100 лет предвидевшего эту молекулярную медицину, а. занимаясь трансфизионной терапией не ссылаться на предков, знавших о живой и мертвой воде. Пусть это остается областью истории медицины или предметом торжественных речей перед молодежью. Но вот....



Выбор Правления Общества невропатологов.

Работа общества в большой степени определяется тем, кто его возглавляет. Между тем, председатель избирается из состава Правления – не прямыми выборами. Поэтому представляет интерес мнение делегатов съезда, которые имеют право как бы наказа правления. Не секрет, что уже намечена кандидатура председателя – проф.Бадаляна Л.О. До настоящего времени мы отдавали рабскую дань заведенному порядку и кандидатуру председателя не обсуждали. Настала пора этот порядок изменить и соответствующее обсуждение провести. Мое мнение сводится к следующему.
Л.О.Бадалян занял лидирующее положение в официальных сферах неврологии СНГ. В его клиниках – лучшее оборудование, хорошо оснащенные лаборатории, количество его сотрудников определяется одним – его желанием. Свобода выбора помощников, свобода контактов с зарубежными коллегами, умение расположить к себе ,- все это способствует успехам его и его дружественных клиник. Подтягиванию их интересов к планкам зарубежной неврологии. Руководствуясь в общем принципами Карнеги, он умеет не замечать в друге любые слабости, особенно тогда, когда это оборачивается взаимной пользой. Впрочем, умно используя помощь сотрудников и технические средства, он склонен оценивать свою осведомленность как эрудицию, а результаты исследований как неоспоримый собственный успех. Охотно делая добро товарищу, он требует, чтобы ему воздавалось должное. Приоритетным является не достоинство, не аристократизм, а успех любой ценой. Что-то есть в этом от большого ребенка, от звездной болезни. Отсюда и известная капризность, беспощадность оценок в адрес конкурентов, оппонентов. Иные близкие ему сотрудники в силу этого и не думают поправить его и, наоборот, говорят ему то, что он хочет услышать. Вы знаете, как опасен подобный субъективизм для обладающего властью, для руководителя. Это избирательность в индульгенциях одним и в перекрывании кислорода другим. Это невнимание к одним клиникам и льготы другим, это узкая элитность в формировании зарубежных делегаций, в продвижении публикаций и пр. с традиционной для наших порядков ширмой «коллективных» решений.
Как же нам быть. Речь идет о яркой фигуре и, если нет альтернативных кандидатур, мы обязаны нелицеприятно указать избираемому на необходимость соответствующих коррекций. И впрямь. Некоторые из альтернативных кандидатур отпадают из-за партийно-аппаратного анамнеза, некоторые не подходят по соображениям географического неудобства. Нам представляется, что могли бы быть поставлены для обсуждения кандидатуры Н.Н.Яхно или А.М.Вейна.


Право же, можно самоутверждаться и без высокомерия.
(не отправил- Я.Ю.)

Читая в «Совершенно секретно» статью о Фрейде (№6, 1996), почему-то вспомнил украинское село 20-х годов. В воскресный день на майдан выходил иной парубок, сияя дегтем густо смазанных сапогов в ожидании внимания девчат. Но он убирался в тень, когда появлялся «первый парень». Был он вооружен гармошкой не только в руках – гармошкой лоснился и гуталин его хромовых голенищ. Время от времени он передавал инструмент товарищу, а освободившиеся кисти погружал в кармана своих галифе. Правую ступню отставлял озорным манером в сторону, из кармана выхватывал одно семечко, которое по траектории пушечного ядра попадало точно в рот. И это – тоже ему давалось легко. Во всем (кроме учебы) он был авторитетом. Он жил легко. Такие «хромовые гармошки» встречал затем нередко: среди студентов (бывший профсоюзный лидер, спортсмен), этаких светских львов (кожанка, глянц польского козырька, демонстрируемый цинизм), в научной среде. Встречаются среди них весьма симпатичные вне этой слабости люди.
«Совершенно секретно» - прелесть что за издание, со всеми достоинствами и слабостями подобного «аттрактивного» жанра. Вовсе не стыдно: читателя надо как-то поражать. А фактов нынче – неисчерпаемое множество. Даже, если бы газета питалась одними архивами НКВД-ГПУ, они оставались бы интересными читателю столетиями: не утомляют его рассказы о Торквемадо, французской революции. Но о чем рассказы?!
В №6 за 1996 г. газета обратилась к беспроигрышной теме о любви в ее модной подаче (порно-рекламный термин – секс). В названии статьи только четыре слова, но каких! Каждое кинжально поражает соображение: «Либидные песни Фрейда и Пресли». Тема! Имена!
На этом, пожалуй, автору, далекому от журналистики, можно бы завершить письмо в редакцию. Не ответить мне или ответить покровительственно-успокоительно или защитно-резко – это для профессионала, понимаю, семечки. Если письмо послать, то не в другую газету, а в эту. Для чего? Разве что спросить: стоит ли демонстрировать способность залихватски легко проникать в тайны гения, ставя его на одну доску с модным певцом-ловеласом? Стоит ли демонстрировать свои возможности по панибратски ерничать? «Зигмунд корпел над своими трудами... не дай Бог отвлечь от мыслей о подсознании». Интересные встречи Фрейда с коллегой – это почему-то встречи «с дружком».
Полагаю, что журналистика - не «тоже», а литература. И если объетивно – не какая-нибудь пошлость, зачем намекать на подобное подобным языком и в подобной ситирической манере?
К чему сие?

В самолете 9.11.90 г.

Мне обидно, что Алик пренебрегает моей рекомендацией деневротизировать ситуацию утренней спешки: надо ею наслаждаться («Как хорошо делать одновременно три дела – и всё успеть!»).
В эти трудные сутки 8-9.11.90г. в Киевском аэропорту, когда я , наконец, попал в накопитель и появилась уверенность, что муки кончились, меня отозвали – спать нет места. Крушение надежды – типичный невротизирующий фактор. И вот я опять тащу чемодан (а у меня обострение люмбоишиалгии с левосторонней стеносолией). А ночь – почти летняя, теплая. И темнота, и осенняя прелая сырость. Иду по опушке рощицы и напеваю мелодию ламбады. Это навевает вопоминания о доме, об Эллочке, так любящей этот танец, да и я его полюбил – и моя душа тоже поет. Не будь этой беспокойной ночи, неудач у окошка дежурного, в накопителе, не было бы и этой веселой прогулки в гостиницу, не было бы этого сладкого дыхания. Даже не говорю себе: не расстраивайся, оптимизирующий стереотип мышления и чувств срабатывает уже автоматично.
В аэропорту я по существу продолжал ту веселую работу, которую выполнял эти дни в Виннице: пытался убедить Лизу с семьей и Идочку, что их эмиграция – повод не тревоги, а радости. Саше Курлянду, которому звонил из аэропорта, искренне твердил, что его огорчение по поводу невозможности эмиграции – недоразумение. Его вечным ламентациям я противоставлял счастье его отцовства и дедовства. Он предложил сдать билет и ехать к нему. Но по телефону переговорить удалось . Он – о пессимистичном, а я о том, что живу по принципу, чем бы дитя не тешилось.
Я, конечно (естественно...) не О.Хейли, но про «Аэропорт» (Киев) написать хотелось бы.
У меня билет рейса 5484, вылет – 21 час. Жду вот уже 4 часа и 20.15 иду в справочное бюро. Дебелая и сердитая женщина неохотно, но как бы злорадно дает справку:
- Не знаю, когда будет. У меня сведений нет.
- ?
- Справьтесь в 22-24 часа.
- Значит, самолет не прибыл, он опаздывает?
- Нет
- Рейс отменен?
- Мужчина, русским языком говорю. Справьтесь часа в 24.
Иду к дежурному. Много народу. «Душа горит», хочу написать в книгу предложений (смеюсь над собой, но «сюжет» требует изложения).
Затем двое дежурных без хамства (какая неожиданность!) объясняют:
Мой рейс отменен, обещают ночью устроить вахтовый рейс, если будут свободные места. Ждите до объявления ночью.
Жду, а потом соображаю, почему такая неопределенность?
И назойливый старик опять у окошка дежурного. Тот смотрит в расписание и сообщает, что в 3 часа ночи будет вахтовый рейс Казань-Октябрьск.
И вот я первый раз иду в гостиницу – часа два-три можно поспать. Вздремнул, умылся. Приятная бодрость. Надежда.
В накопитель идут вахтовые рабочие Их много и чем больше проходит народу, тем меньше моя шагреневая кожа надежды. И появляется то ощущение онемения в ногах и деснах, которое бывало в школе на письменной, когда задача еще не решена, а учитель сообщает, что время кончается. И- странное дело, потому ли, что эти три дня в семье Лизы, с которой ассоциируется мое детство, потому ли, что о детстве напомнили физические ощущения, сопутствовавшие тревоге, но ко мне вернулось давно преодоленное чувство страха, жалостливость, дефицит чувства достоинства. Служащей аэропорта, пропускающей пассажиров и решающей, кого еще можно пропустить, я предъявляю книжечку инвалида войны и самым бесстыдным образом скулю:
- Я же инвалид, старый человек, сутки валяюсь на вокзале.
Впрочем несколько молодых людей, выступают в роли таких же просителей. На одного, видимо, знакомого, она смотрит своими волоокими голубыми глазами, но смотрит долго, как бы говоря:
- Должен понимать, не могу тебе обещать вслух единственное свободное место.
В конце концов она берет мой билет, отрывает свой талон и я, окрыленный, иду в накопитель. Окрыленный, но не совсем. Место одно и в памяти волоокий взгляд, подаренный молодому человеку. Так и есть. Она меня отзывает. Упираюсь молча. Даже выхожу к автобусу. Но моя мучительница не без основания говорит, что мучаю ее я. Сохраняю молчание и возвращаюсь в зал. У окошка дежурного опять плачусь, полагаю, что сохраняю достоинство, но – где там!
Когда он объясняет, что не имеет права посадить лишнего пассажира (я говорю: «Хоть в багажник»), я самым противным образом возвращаюсь в свое жалостливое детство, да еще приправленное заискивающим бахвальством: «Да что там нельзя! Знаю, сам всю войну служил в авиации.»
И тут без всякой паузы дежурный говорит с чувством: «Я очень хочу Вам помочь. Приходите в 8ч. утра, нет в 7.45.».
- Но ведь опять не будет мест на вахтовом проходящем?
- Нет, нет, приходите. И вот Вам листок на бесплатное место в гостинице.
Но что мне листок? Мое место в гостинице еще не занято. Еще час сладкого сна. А затем умывание, свежесть ночи.
В 8.00 улетел, т.к. еще в 7.15 услышал о самолете Иваново-Франковск – Киев – Казань. Не понадобился дежурный. Знакомая волоокая, как лучший друг, посадила назойливого старика.
Вот сижу в самолете и пишу на белых листах взятой в дорогу книги. Вроде зафиксировал. Тысяча промелькнувших мыслей, не произнесенных слов, воспоминаний, желаний и даже фактов. Скажем, о моих сономерниках в гостинице, о ночной передаче – «утомительно и длинно». Тексты – афоризмы Жванецкого не должны читаться «многосерийно» Афоризм не терпит коллектива, он должен быть единоличником. Да и исполнение банальное в устах двух довоенного типа артистов. Ну, а по-разному увиденные лица дежурных, которые не давали книгу предложений («Подождите, у нас пересменка»), а затем сочувствующие, доброжелательные. Ну, а попутные эпизоды.
По пути к самолету две строкочущие (стрекозы) – молодые украинки, не умолкающие и не перестающие смеяться смачно. Фигуры из веселой оперетты. А длинноногий кавказец в зале перед телевизором: полуспит на двух стульях и возмущается, что я хочу сесть на третий. А сотни лиц, не проплывающих мимо, а отпечатывавшихся в твоем взоре? Ходить бы с магнитофоном и шептать. И все равно, все не нашепчешь


Письмо о нем

Ему было лишь четыре года, но он воплощал в себе всё, что свойственно его современной породе. Он был уже ярким и шумным, деятельным и усталым. О нем отзывались с почтением, пели песни и слагали поэмы, в него многие влюблялись. Когда я с ним познакомился четыре года назад, вся грудь его была изрыта. Он был еще никто, а ныне на месте ям и пустырей – корпуса заводов и жилых домов, проспекты и современные развязки дорог. Ныне здесь около 200 000 населения. Это – Набережные Челны. Здесь воздвигнуты корпуса заводов: кузнечного, прессорамного, литейного, автосборочного, завода двигателей и др. Вошел в строй современнейший ремонтно-инструментальный завод. Чьи светлые цеха простираются на протяжении почти километра; где бытовки не уступают по удобствам и по богатству отделки службам фешенебельных санаториев; где в столовой одновременно обедают 5000 человек, на заранее накрытых столах; где рабочим и станкам просторно и удобно. Это лучшее по его инженерному и техническому вооружению предприятие отрасли. В новом городе архитектурные комплексы включают, наряду с группой высотных домов, обеспечивающих микроклимат района, одну или две школы на 1500 и более мест, детские сады и ясли, магазины, а также один бытовой комбинат на несколько комплексов. Город хорошо освещен. Вместо однообразно-назойливых лозунгов на домах, мостах и стендах путник видит трогающие до слез строки вроде таких: «Не всем дано так щедро жить – на радость людям города дарить», «Трудность забудется, чудо свершится, сбудется то, что сегодня лишь снится». Короче – город впечатляет не только размахом. Но и вкусом. Вы можете сколько угодно издеваться над сентиментальностью того, что скажу, но Вы и сами сказали бы это, побывав здесь. Глядя с хоров (второго этажа) на красавец-цех РИЗ’а, на работающих в праздничных условиях рабочих. Невольно думаешь: увидеть бы это Ленину, хотя бы день быть ему, хотя бы час свидетелем осуществления своих надежд!
Как во всяком уважающем себя городе, лучшая его гостиница была переполнена. Встречавшие меня на аэродроме главный врач больницы Ильдус Газизович, невропатолог Лилия Константиновна, фельшер Зинаида Сергеевна подъехали со мною к гостинице «Кама». Им осталось выполнить формальности, устроить герра профессора в «люксе» и дать ему отдохнуть перед консультациями. Но улыбающаяся красавица-администратор объяснила, что номера все заняты, т.к. в эти дни в городе проходит собрание актива областной и городской партийных организаций с участием руководящих работников центральных министерств и ведомств.
Мы всё поняли и решили поехать в другую гостиницу.
В это время в большой кабинет администратора стремительно вошел мужчина. Он был высок и строен, его голову венчала копна искрящихся обильной проседью волос, на лице была щедрая улыбка в адрес маленького человека – администратора. По сторонам он не смотрел – та необходимая и милая отрешенность, которая вырабатывается у людей высокого ранга и предельно занятых. Из-за одного и другого подобному человеку нельзя, с одной стороны, не улыбаться демократично, а с другой – не остерегаться встречи с окружающими (ни к чему их любопытство, да и отвлечь они могут в минуты столь дорогие).
Доверяя «проницательному» глазу своему, я заметил тихо моим соседям:
- Лицо интеллигентного человека.
Он вынул красную книжечку и (улыбка исчезла с его лица), сказал не громко и не тихо, не требовательно и не заискивающе:
- Я- Неверов Николай Иванович, мне – номер.
Администратор читать весь документ не стала, посмотрела в нем фамилию и, не меняя приветливого выражения лица, возразила:
- Нет, ни одного (она-то, молоденькая, была проницательна без кавычек и понимала, кто есть кто).
- Вы посмотрите, кто я, - сказал он также бесстрастно, но тыча книжечку ей в лицо.
- Ничем не могу Вас обрадовать. Все номера расписаны в горисполкоме. В списке Вашей фамилии нет.
- Какое это имеет значение? Вас все равно заставят меня принять. Сделайте это лучше без давления сверху.
- Рада бы, но не могу.
К этому времени величавая улыбчивость мужчины, за которым мы бесстыдно следили, не пропуская ни слова в диалоге, как-то незаметно исчезла. Во всех движениях появились суетливая поспешность, интонации голоса стали колебаться и как бы прыгать, подобно шрифту разболтанной пишущей машинки.
- Вы знаете, - заявил он вдруг, глядя то на администратора, то на нас. Как бы ища свидетелей и зрителей этой ситуации (теперь он смотрел по сторонам).
- Вы знаете, что здесь парторг ЦК, фамилия ему – Болдырев, Николай... как там его отчество?...
- Я беру свои слова обратно, - шепнул я соседям, которые, видимо, задолго до меня разобрались и понимающе улыбались мне. Администратор отвечала спокойно, как и в первый раз:
- Ничего, товарищ, Вам не смогу сделать.
- Как же Вы не сделаете? Позвоните Болдыреву, Боре Болдыреву, это мой приятель,- говорил он взахлеб, улыбаясь и попугайно вертя головой в обе стороны, - скажите ему, что я приехал из Астрахани, он мне сделает всё.
Но дама улыбалась, безмолствуя. Неверов растопырил пальцы рук и, как бы сотрясая этими руками большой мяч, стал радужно хохотать:
- Это же Борька, это же мой Борька Болдырев!
- Я звонить не могу, звоните, пожалуйста, сами, вот телефон.
Он набрал номер: «Кто? Кто говорит? Это дочка? Скажи папе, что приехал дядя Коля Неверов, скажи, что он зовет Борю. Что? Ай-ай, нехорошо девочке не знать, где папа. А мама где? В другой комнате? Нет, её оттуда звать не надо.
Положив трубку, он всё энергичнее повторял о приятеле и лишь однажды сказал как-то ровно, без энтузиазма:
- Ведь я же главный инженер треста, я Вам завод буду строить.
Ни он, ни администратор не верили в силу подобной рекомендации. Довод просителя звучал безнадежно и бесцветно. Что же касается «Бори», то видевший это главный врач заметил между делом:
- Он не парторг ЦК, он секретарь парткома «Кам гэсэнергостроя».
Этого Неверов как бы не услышал.:
- Давайте. Поселите меня. А если надо будет выселить – скажете. Все равно к тому времени я Боре... Давайте. Чтобы я тут, черт побери, не унижался.
О другой гостинице (в отношении которой стала дозваниваться администратор), он слышать не хотел. Диалог не был закончен.
Мы взяли свои портфели и пошли в гостиницу неподалеку. В хорошую гостиницу, со всеми удобствами. Сижу вот в номере и записываю этот эпизод.
Исторический эпизод. Не мне бы, а Чехову написать о нем. Лилия Константиновна, после всего услышанного о рассказе Чехова, вспомнила : о крупном строителе мостов. Никто его при открытии его моста не встречал, а актрисочку знали и встречали восторженно.
Впрочем, судя по увиденному, этот и не крупный , и не инженер истинный вовсе, а лишь «главный». И не он будет проектировать. Принимая трудяг, инженеров, проектировщиков, такой покровительственно изрекает:
- Ну-с, что мы сегодня спроектировали?
Сейчас за мною придут – надо работать. Полежать после дороги не удалось. Вместо этого играюсь вот в репортера. Зачем? Не всё, что надо, попадает в поле зрения профессионала-газетчика. Если золотой самородок попадает на глаза – не должен же ты укрыть его на том основании, что найдена драгоценность не золотоискателем. Нет, я решил клад принести читателям
- Вот он, берите, узнайте о нем.

Постскриптум. Редактору. Вы, надеюсь, не сомневаетесь, что подобные наблюдения делаются нередко. Но представляются они в редакции в исключительных случаях. В лучшем случае для людей нашего круга почему-то считается достойной лишь литературная форма медицинской, технической или другой пропаганды с экскурсиями в общежитейскую философию. Проблемы же быта, нравственности, да и гражданственности вообще (в их литературном выражении) считаются уделом специалистов или рабкоров. Но почему только рабкоров? Почему не корреспондентов в широком смысле слова, скажем народных корреспондентов? Почему крупный инженер, академик, научный работник, врач (не говоря уже об учителе) не должны столь же активно, как и рабкоры, влиться в публицистические процессы становления общественной морали, общественных институтов в нашем народном государстве? Разве для этого организма (со столь живо реализующимся принципом обратной связи) глаз, мозг и сердце профессора менее перспективны и информативны, чем глаз, мозг и сердце рабкора в привычном смысле слова?. На пути такой общественной активности имеется ряд тормозов.
Во-первых, у нас, людей конструктивных профессий, крайне велик дефицит времени – не до рабкорства де.
Но в эпоху портативных магнитофонов, стенографии и пр. многое в этом отношении облегчается. Кроме того, в часы бесплодных ожиданий в аэропортах, в гостиницах и в прочих подобных ситуациях мы так или иначе предаемся тем же размышлениям. Дело – за их фиксацией.
Во-вторых, на пути живого литературного участия в общественной жизни стоят обывательские представления о «хорошем тоне», жеманные опасения выглядеть графоманом. Своеобразная гордыня диктует: кирпичи, которые ты кладешь в науке или другом конструктивном деле, кладешь одним из первых, тогда как в литературных претензиях тебя неизбежно ждет положение неудачного ученика. Правило Козьмы Пруткова: «Суди токмо о том, о чем понятие твое сие позволяет» превосходно служит здравому смыслу и внутренней дисциплине ученого в его исследовательской работе. В сфере же человеческих отношений это правило непригодно, т.к. судить о них не только может, но и обязан каждый. Отношения людей складываются не за счет указаний специалистов, а в процессе жизни тех же людей, народа. Активное слово, естественно, за ним. Наркоры, как нам представляется, это не предрассудок, не дурной тон, это работа в сфере, в которой наше коллективное слово не менее важно, чем слово избранных теоретиков. Вот почему Ваш корреспондент не опасается кривых улыбок. Он сознает, что обращается к Вам не с профессиональным репортажем, а с письмом, определенным образом настроенным. Если говорить начистоту, не только литераторы не могут не писать. Любой честный человек по вопросам человеческих отношений не может не определять вслух свою позицию. Вот почему возникла потребность поделиться наблюдением, находящимся лишь формально (по профилю диплома) в стороне от специальных интересов автора.
С глубоким уважением Я.Попелянский (подпись)


Признание. 1.08.91г.

 
В книге Веры Ник.Муромцевой «Жизнь Бунина» («Советский писатель», 1989 ) портрет Бунина. Фото. Но вижу скульптуру: обнаженный атлет (в трусах), лицо открытое, волевое. Сидит на траве, скрещенными предплечьями как бы прижимает к животу колени. Нет, не прижимает, руки отдыхают на коленях. Мужчина. «Сексапильная» женщина, видимо, смотрит на такого с вожделением. Одна тысячная часть образа великого писателя. Воля, достоинство, питаемые знаниями. Таким, естественно, всегда является настоящий писатель. Муромцева оставила портрет человека, превосходно знавшего историю и текущую жизнь: от исторических памятников, их материалов, снаряжения парохода и до фирменных блюд в различных ресторанах. Каждый храм в Иудее, каждый памятник ассоциировался со стихами, приходившими на память, тут же произносимыми и так врезавшимися в память спутницы – настоящей жены писателя.
Как я благодарен судьбе за знакомство с такими русскими богатырями, нет, не только с летчиком Костей Захаровым или комиссаром полка, летчиком-истребителем Руденко, но и со студентами медиками Валей Калашниковым, Сашей Нарычевым, с соучениками Шурой Бородаченко (Александром Макаровичем), Витой Бернасовской и Вл.Тендряковым, Святославом Филипповым. Почти у всех у них – сила и физическая, но больше всего меня привлекала в них сила ориентированности, знания, что придает им достоинство, уверенность в пределах видимого пространства жизни. В пределах профессионального круга такими на моем пути были Н.В.Коновалов и А.Н.Молохов. Мое благоговейное отношение к ним не лишено и зависти: во всех сферах, даже в профессиональной , я недоучка. Нечего греха таить – есть зависть, т.к. в узких пределах моих занятий я, как убедился, «могу», думается – мог бы, как они. Но это не только зависть, но и преклонение: получи я и их образование, воспитание, их уровня мне не достичь. Поэтому ни моя речь, ни мимика и пантомимика, да и вообще – ни все мое поведение, - все это не могло бы быть исполнено такого достоинства, как у моих кумиров. ( Как самый близкий человек я считаю и знаю, что Я.Ю. ошибается, он всегда был необыкновенно скромным, во многом энциклопедически образованным, необыкновенной широты человек, ценил общение и дружбу с выдающими личностями – Г.А.)